Наталья Янанис

Наталья Станиславовна, мы с Вами беседуем в Академии Вагановой. Здесь училась Ваша мама, потом — Вы. Спустя время Вы начали здесь преподавать, стали профессором и педагогом по историко-бытовому танцу и в результате возглавили кафедру. Что для Вас значат эти стены?

Первое и самое главное — я им очень благодарна. Эти стены дали мне все: образование, профессию, работу, целую жизнь. Даже мужа мне дали. Мы с ним познакомились именно здесь. А когда его не стало, академия и лично Николай Максимович (Цискаридзе. — Прим. ред.) очень мне помогли со всеми хлопотами. Сейчас академия мне продлевает жизнь, а когда-то она просто помогла выжить моей маме.

Как?

Моя мама, Марина Борисовна Страхова, была внучкой барона Николая Оттовича фон Эссена, легендарного адмирала Балтийского флота. Он участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах. После революции маму никуда не брали: по большому счету она могла пойти работать только уборщицей. Балет стал ее спасением и привел в школу знаменитого критика и балетомана Акима Волынского. В его воспоминаниях даже есть пара слов о ней: «Хорошенькая Марина Страхова».

В хореографическое училище на улице Росси она попала уже после обучения у Волынского.

Верно. Это, пожалуй, было единственное место в Ленинграде, где не смотрели анкеты. Наверное, потому, что до революции здесь как раз дворянские или боярские дети не учились. Мама пришла на улицу Росси довольно взрослой — уже на вечерние курсы. В те годы среди артистов была нехватка профессионалов — многие уехали за границу. Отчасти поэтому был усиленный набор. Кстати, тогда на курсы поступали и легендарные танцовщики Сергей Корень и Константин Сергеев. О своем происхождении мама предпочитала молчать. Ничего не рассказывала даже мне, потому что настрадалась серьезно. Я вообще узнала о нашем предке в шестом классе, когда поехала на Фестиваль молодежи и студентов в Бухаресте. Нас сопровождал некий товарищ, который как-то раз и обронил: «Ну как же, внучка знаменитого дедушки!» Я говорю: «Какого дедушки?» — и от полного непонимания вылупила глаза. Только спустя годы мама посвятила меня в историю семьи.

Вы родились в 1936 году, и Вашу семью война застала в Ленинграде. Почему родители не сразу решили эвакуироваться?

Папу, инструктора по фехтованию Института Лесгафта, отправили на фронт учить новобранцев рукопашному бою, мама же числилась на педагогических курсах, которые открыла Ваганова, да еще и участвовала в концертах вместе с Марией Владимировной Боярчиковой, мамой Николая Боярчикова. Когда война началась, бабушка мне сказала: «Не волнуйся! Это как финская (Советско-финская война. — Прим. ред.) — ненадолго!» А потом началась блокада, и зимой 1941 года я заболела дифтеритом.

От которого еще не было прививок.

Да. Я заболела в страшнейшей форме, на кровати был завязан бантик из синей марли, что означало: «практически безнадежный случай», но врачи меня выходили. Пролежала я в Покровской больнице на Васильевском острове почти два месяца. Как только состояние начало улучшаться, проявились осложнения: я не могла говорить и ходить. Всему надо было учиться заново. Уму непостижимо, как эти люди лечили в таких условиях детей, да еще и смертельно больных. Они сами голодали, а мы — нет. Благодаря им я даже не узнала, что такое блокадный голод. Конечно, после того, как меня выписали, при первой же возможности мы уехали в эвакуацию в Киргизию.

Там была мирная жизнь?

И мирная, и дружная. Единственное, не было света. Мама работала в театре, и мы после спектакля добирались до дома сквозь кромешную темноту. Надо сказать, что я ее одну никуда не пускала.

Чем Марина Борисовна занималась в Киргизии?

Мама была педагогом-репетитором под началом Льва Крамаревского, основателя балета в Киргизии. До этого он дал старт труппе в Белоруссии, поставив там балет «Красный мак». Кроме этого, она шила на машинке, которую привезла с собой из Ленинграда, и вела при театре танцевальный кружок для детей. Так и я начала заниматься.

Первый свой балет Вы тоже в Киргизии увидели?

Да. Это был балет «Анар» о бедной красивой девушке, за сердце которой борются молодой пастух и бесстыдный богач. Но я и оперы смотрела: половину текстов знала наизусть на киргизском языке, не понимая ни одного слова. В Киргизии работало много очень способных артистов. Незадолго до войны в ленинградском училище был набор танцовщиков оттуда. Они не успели закончить обучение, но тем не менее довольно хорошо познакомились с азами профессии, которые помогли им на родной сцене. А уже после 1945-го моя мама ездила туда и набирала новую группу. В моем классе тоже занимались девочки из Киргизии.

Когда Вы вернулись в Ленинград?

В 1946 году. Сначала с фронта в наш дом на набережной реки Фонтанки вернулся мой папа. Просто так из эвакуации нельзя было отправиться обратно, поэтому отец сделал нам вызов.

Счастьем было вернуться домой?

Конечно! Мы даже не замечали, что вокруг руины, превращая их с детьми в горки или крепости для игр. В Ленинграде очень быстро появились конфеты, и мама давала все, ведь меня вернули с того света в 1941 году. Я поедала в диком количестве вкуснейшее квадратное печенье и халву, от чего, разумеется, располнела. После этого вся моя жизнь — это борьба с телом, хотя до старших классов я не осознавала, что надо худеть. И я бы сказала, что это все равно не идет ни в какое сравнение с тем, как сейчас девочки следят за этим. Мы были другого роста и другой формы: эстетика отличалась сильно.

Вы сразу поступили в училище?

С первого раза. А маму пригласил работать на улицу Росси художественный руководитель Николай Павлович Ивановский, который помнил ее как стажера.

Учиться было сложно?

Нормально! В младших классах у меня преподавала Евгения Петровна Снеткова-Вечеслова, мама Татьяны Вечесловой. Какая она была милая и доброжелательная. В первый год я не знала, что такое страх в классе. А потом попала к Вере Сергеевне Костровицкой. Она была первоклассным педагогом, но суровой и довольно жесткой. Не могу сказать, что я выдерживала. Мама даже повязывала мне коричневые шнурки от ботинок вместо больших белых бантов, чтобы я лишний раз не выглядела вызывающе. А вот в старших классах моим наставником стала Найма Валеевна Балтачеева — она была гораздо мягче.

Спустя много лет как Вы считаете, давление в классе оправданно?

Важно не давление, а дисциплина. Это ключ. Надо понимать, что наши дети выпускаются в 17–18 лет, и они должны уметь себя организовать, регламентировать, иногда заставлять, невзирая на юный возраст. Без этого никуда. Но есть большая разница между строгостью и унижением. Второе я не понимаю и не принимаю несмотря ни на какую методику, потому что раны в ребенке остаются на всю жизнь. Это я точно знаю.

Вы окончили училище с отличием и попали в Малый театр оперы и балета (ныне Михайловский. — Прим. ред.). Жалеете, что не в Кировский (ныне Мариинский. — Прим. ред.)?

Вы знаете, нет. Мне кажется, что в Мариинском могло все так случиться, что я бы не прошла столько сольных и главных партий, сколько станцевала на площади Искусств в Малом. Когда мы пришли после выпуска, вернулась великая Екатерина Николаевна Гейденрейх, основательница Пермского хореографического училища. В 1950-е годы худруком балета Малого театра была Галина Ивановна Исаева, и она очень хотела поднять уровень труппы. Вернуть Гейденрейх из Перми ей стоило многих усилий: Екатерину Николаевну сначала арестовали в 1942 году по доносу во время блокады, потом освободили, но вернуться из ссылки она не могла. Гейденрейх значительно усилила качество труппы, были восстановлены многие спектакли, в том числе «Пахита». Еще были живы те, кто помнил, как это танцевали при Мариусе Петипа, что отразилось на качестве постановки.

Новые постановки появлялись?

Театр был обязан выпускать минимум две премьеры в сезон. Когда к нам пришел очень талантливый Игорь Бельский, каждый год в репертуаре появлялся один его спектакль, а другие — от молодых хореографов, которые были очень хорошо подготовлены в своей профессии, и с режиссерской точки зрения, и с музыкальной, знали композиторские основы и работу с партитурами. Жизнь в театре кипела, было очень интересно. Я никогда не отказывалась от партий, ролей и спектаклей. Однажды было очень много репетиций и выходов на сцену и соглашаться на дебют в «Лебедином озере» было рискованно, но я решилась, потому что просто не могла это пропустить. Чуть позже я уже познакомилась с Петром Андреевичем Гусевым, который первым доверил мне балетмейстерскую работу: он ставил, а я была, что называется, его ногами. Потом Гусев же пригласил давать классы в Консерватории, что меня саму очень поддерживало в форме.

Вы сложно уходили из театра?

Достаточно легко. Сначала я чуть меньше стала танцевать, потом начала ходить на мамины уроки, чтобы просто перенимать опыт. Затем уже поступила в Консерваторию: было очень смешно — студенческий билет я получала одновременно с пенсионным удостоверением. Мой переход из одного состояния в другое был безболезненным.

Приходилось себя заставлять во время учебы в Консерватории, ведь Вы уже преподавали в училище и времени на все могло не хватать?

Иногда ужасно не хотелось заниматься. Но у меня был надежный спутник — народная артистка Габриэла Комлева. Мы с ней учились вместе и очень подружились. Помню, как после училища — идет мокрый снег, ветер дует, за окном слякоть — звоню Габриэле и говорю, что не приду к ней над учебниками сидеть. А она возражает: «Ну что ты! Надо обязательно хотя бы немного почитать — для затравочки». И вот я уже еду, мы учимся всю ночь, а ее супруг Аркадий приносит нам кофе. Габриэла, безусловно, железная леди. Если бы не она, я, быть может, Консерваторию и не окончила бы. Тогда пришло осознание: народный артист — это даже не уровень таланта, а уровень характера. Понимаете меня? Нет, без таланта ты им не станешь, но как же важен внутренний стержень.

Вы преподавали практически всегда исключительно историко-бытовой и характерный танец. Почему был сделан именно такой выбор?

Меня всегда привлекало то, что делала мама. Я посещала ее занятия по историко-бытовому танцу, много вникала в методику, а потом она предложила попробовать преподавать, и мне понравилось. Однажды Аглая Михайлова Чернова, которая ко мне очень нежно относилась, предложила вести классику, а уже не хотелось.

Ваша мама переняла методику от легендарного Ивановского, автора книги «Бальный танец XVI–XIX веков», а Вы перенимали ее знание.

Не только само знание, но и опыт. Наше искусство передается буквально из ног в ноги. Думаю, то, что я наблюдала за ней на занятиях, сыграло свою роль. Сейчас все время размышляю, почему же вот так не сидели и не вели записи всех уроков Дудинской или Брегвадзе. Это же были бы бесценные дневники. К слову, тот самый труд Ивановского мы хотели переиздать с красивыми художественными рисунками, но в Калининграде уже напечатали факсимильную копию первого варианта 1948 года. Но дома хранится рукопись, поэтому, может быть, нам удастся выпустить современную книгу с красивым оформлением и дополнениями.

Вас часто называют образчиком петербургского стиля. Что значит быть петербургской балериной?

Мне кажется, прилично себя вести: и на сцене, и в жизни. Этого придерживалась и моя мамочка.