Бабушка!
Бабушка, бабуля! Я проснулась! А что на завтрак? Сырники с ягодами или блинчики с вареньем?
А гулять пойдем? А купаться? А бить крапиву в малиннике? А с дедушкой можно пойти во двор играть в домино?
А когда поедем в деревню?
Бабушка, бабуля, а ты когда-нибудь мечтала о внучке? Думала ли ты, что она будет похожа на тебя? Что у нее будут такие же голубые глаза, а может, и твой характер?
Думала ли ты, как будешь читать ей сказки, печь пирожки, заплетать косички? Как будешь рассказывать ей о своей жизни, сидя в уютном кресле у камина. Гладить по голове, держать за руку, целовать в разбитую коленку.
Бабушка, бабуля…
Произношу, разминаю эти слова на языке и не понимаю их смысл. Это не про меня… Для меня всегда только Вы, только Софья Николаевна, только Ректор.
Все детство я получала от нее подарки с гастролей. У меня были лучшие платья, коллекционные Барби и собачки на пультах управления. Виделись мы очень редко. Раз пять или шесть.
Потом я стала заниматься балетом в школе Геннадия Ледяха, и Софья Николаевна приехала посмотреть на меня в балетном зале. Одобрение было получено, я стала готовиться к поступлению в МАХУ.
Помню, что я сама придумала индийский танец на третий тур, показала его Головкиной в ее кабинете и получила разрешение исполнять его на просмотре. Поступила. Все же вокруг понимают, что по блату. Я счастливо думаю, что талантлива. А может, ректор действительно разглядела во мне что-то?
Так в розовых очках я и проучилась семь веселых лет. Периодически Софья Николаевна снимала меня с уроков, приглашала в свой кабинет и кормила сухим творогом, поила чаем с молоком из красивых чашек, задавала вопросы об учебе. Было жутко невкусно, неудобно пропускать занятия, страшно отвечать на вопросы.
Удивительно, но я почти никогда ее не трогала, не обнимала, не целовала.
Один только раз я видела ее слабой. Мы были с академией на гастролях в Израиле, когда умер дедушка, ее муж. Меня вызвали к ней в номер. Я зашла и даже не узнала ее сначала. Белая-белая маленькая старушка сидела, провалившись в кресло. Вся косметика была смыта, бровей и ресниц совсем не было видно. Я помню, как испугалась ее, а не известия о смерти деда. Мне хотелось пожалеть ее. Мы поплакали вместе немножко, и я ушла в свой номер.
На следующий день от белой-белой старушки не осталось и следа.
Репетировала я с Софьей Николаевной мало. Чистили «Русскую», она даже изменила для меня одну часть. «Мучили» женскую вариацию из классического па-де-де. Я бесилась и демонстративно «делала лицо». Почему? Я и не помню.
Уже ходили слухи, что Головкину уберут. Кто-то верил, кто-то нет. Я хотела выпускаться в ее классе, закончить на год раньше, но она не разрешила. Может, понимала, что я не потяну, а может, знала, что выпускной год станет для меня невыносимым, когда ее снимут с поста. Невыносимым настолько же, насколько это закалит мой характер.
Обида. Долгое время оставалась эта обида. Жалею ли я? Жалею. О том, что не спросила, не поговорила, молчала, ругалась и бунтовала. Боялась, боялась стать неудобной. Боялась опозорить. Позорилась каждый день и боялась еще больше.
Хотела забыть, убежать подальше, где никто и не знает, кто моя бабушка, бабуля. Прятаться, искать себя и найти. Я не стала, как она, я иду своей дорогой.
Но нет покоя, зудит в голове каждую секунду — а понравилось бы ей?
А что бы сказала она? Я никогда не узнаю ответа.
Интересно, как она влюблялась, как решила родить и вырастить сына, несмотря на работу в Большом театре, как узнала, что у нее появилась внучка, которую назвали в ее честь. Этих ответов я тоже не узнаю.
Я отдала бы многое, чтобы поговорить с ней сейчас и рассказать, что род продолжился в ее правнучке.
Никогда я не была так близка с бабушкой, как сейчас, разбирая ее вещи. В этом платье она могла познакомиться с дедушкой. Эту сумку носила каждый день. Это украшение — камея — подарок от первого мужа. А это — любимый голубой карандаш для глаз YSL и розовая помада Chanel.
Я ношу ее наряды. Ношу на съемки, ношу в жизни. Возможно, это странно, но мне приятно думать, что ее частичка рядом со мной.
Я так мало говорила с ней о ее жизни, что сейчас, разбирая архивы, я как будто знакомлюсь с ней заново.
Тут она пьет шампанское с Баланчиным, тут жмет руку Марлен Дитрих, а тут делает Пинча Маюрасану из йоги. Тут она танцует с экс-президентом США Джеральдом Фордом, пока действующий президент Билл Клинтон аккомпанирует им на саксофоне. Тут беседует с Плисецкой и Улановой. А вот кадр, где она во внутреннем дворике академии обнимает человека в белых перчатках — это Майкл Джексон.
Какая интересная была у нее жизнь! Как много она оставила после себя учеников, поклонников и недругов. Как много памяти — хорошей, а у кого-то и плохой. Ее ругали, ее хвалили, ее ненавидели, ее любили. И я любила. Любила так, как умела, как получалось.
«Бабушка! — кричу я ей во сне. — Почему тебя нельзя так называть? Бабушка, а ты любишь меня? Я никогда тебя не подведу! Только позволь, позволь называть тебя бабушкой!»
