Каждую вторую субботу июня мир отмечает тихий и добрый праздник – День куклы. Сегодня принято дарить куклы тем детям, у которых их никогда не было. Мы же решили по-своему поддержать эту милую традицию и подарить читателям небольшой рассказ о балетах, в которых главными действующими лицами являются кукольные персонажи. Семь историй о жизни игрушек на балетной сцене помогут разобраться, почему сквозь года и века, независимо от возраста человека и человечества, нас неизменно влечет таинственная точка пересечения двух волшебных миров – кукольного и балетного.
Автор: Екатерина Борновицкая
Есть истории, которые никогда не заканчиваются: человек и кукла — одна из них. Мы становимся взрослыми, но, несмотря на это, под Новый год извлекаем из недр шкафа фигурки дедов морозов, снегурочек и щелкунчиков, чтобы любовно расставить их под раскидистой елью… На наших кроватях безмятежно дремлют плюшевые медведи, а из-за стекла сервантов и с гладкого дерева комодов с неискоренимо женским любопытством глядят фарфоровые куколки и статуэтки. Игрушки являют собой невидимые нити, связывающие человека с его детством, а более глубинно — сквозь поколения, века и тысячелетия — с историей его рода и всего рода человеческого. Ведь изначально и на протяжении долгого времени они были отнюдь не детским развлечением, а носили скорее ритуальный, мистический и даже магический характер.
Неудивительно, что таинственный «игрушечный» флер испокон веков будоражил воображение творцов, проникая в различные виды искусства. Не обошли игрушки стороной и балетную сцену, оставив в наследие ряд спектаклей. Некоторым были уготованы судьбы мировых шедевров; другие, блеснув яркой вспышкой, исчезали из репертуара на десятилетия, чтобы вернуться спустя время, и обретали новую сценическую жизнь; третьи так и остались экспериментом одной эпохи, показав тотальную невозможность существования в нравственно-идеологических условиях, отличных от тех, в которых они создавались. Тем не менее все они важны в общем разрезе истории балета и каждый заслуживает, чтобы о нем рассказали отдельно.
Люди смотрят на кукол и видят в них отражение самих себя. И если меняются люди, меняются куклы. Но, с другой стороны, люди тоже отражение. Отражение кукол. А значит, если меняются куклы, то изменяются и люди.
Ожившие куклы
Откроет наш рассказ одноактный балет композитора Йозефа Байера «Фея кукол», премьера которого состоялась в Вене в далеком 1888 году. Первую постановку осуществил австрийский балетмейстер Йозеф Хасрейтер, он же на пару со своим другом — художником и театральным деятелем Францем Ксавье Гаулем — выступил автором оригинального либретто. Изначальная версия спектакля представляла собой не отягощенную сюжетом сказочную зарисовку: события разворачиваются в маленькой лавке кукол (балет так и назывался — «В магазине кукол»), где днем царит привычная суета — мастер трудится над созданием новой игрушки, один за другим приходят неловкий почтальон, служанка со сломанной куклой маленькой госпожи, покупатели-зеваки и, наконец, респектабельная семья английского джентльмена, который выбирает самую дорогую и красивую куклу.
На первый взгляд, типичная жизнь небольшой европейской лавчонки конца XIX века. Но день близится к закату, хозяин запирает двери и уходит в сгущающиеся сумерки, а в магазине начинается волшебство — просыпается Фея кукол, вслед за ней оживают игрушки, и они устраивают настоящий праздник-феерию, где поочередно блистают в танцах разных народов мира. Апофеозом же становится финальный вальс, в котором все герои чествуют и провожают королеву бала — прекрасную Фею кукол.
Изящный, веселый балет, лишенный надрыва и драматизма, быстро завоевал любовь и признание зрителей как на родине, так и за ее пределами. В 1897 году свою версию балета представил Большой театр, хореографом выступил Хосе Мендес, за декорации отвечал Карл Вальц. Три года спустя специально для визита в Москву Николая II и Александры Федоровны балет восстановили в редакции Ивана Хлюстина. А в конце ноября 1902 года директор императорских театров Владимир Теляковский пригласил к себе Николая и Сергея Легатов с предложением поставить балет для Эрмитажного театра — так «Фея кукол» получила новое рождение и обрела почетное место на страницах истории русского балета.
Без отрыва от оригинального либретто братья Легаты дополнили балет множеством интересных музыкальных и хореографических находок — в основную партитуру были добавлены вставные номера на музыку Чайковского, Дриго, Лядова, Рубинштейна и Готшалка. Оригинально и тонко поставлены и обыграны народные танцы. Завершался балет очаровательным pas de trois Феи кукол с двумя Пьеро. Кстати, на премьере в Эрмитажном театре партии Пьеро исполняли сами братья Легаты, а их Феей была Матильда Кшесинская, на которую и ставился спектакль. У новой постановки оказалась счастливая судьба: получив одобрение царской семьи, она быстро перебралась на сцену Мариинского театра, где на протяжении 23 лет в ней блистали Тамара Карсавина, Ольга Преображенская, Вера Трефилова, Михаил Фокин и другие выдающиеся артисты.
Во многом своим успехом балет обязан сценическому оформлению и костюмам, за которые отвечал тогда еще начинающий театральный художник Лев Бакст. Он предложил перенести действие из Вены конца XIX века в Санкт-Петербург 1850-х годов, придав тем самым происходящему на сцене милую ностальгическую атмосферу игрушечных лавок Гостиного двора. А созданные Бакстом костюмы явили прекрасный оммаж эпохе кринолина во всем ее необъятном великолепии — сам Чарльз Уорт непременно остался бы доволен: тут вам и оборки, и рюши, и панталончики, кокетливо выглядывающие из-под пачек-колокольчиков.
Попытки возобновить балет уже в советское время в новых редакциях и новой сценографии так и не стали хотя бы мало-мальски значимым событием. И только в конце 1980-х годов Константин Сергеев представил свою постановку для Ленинградского хореографического училища по мотивам хореографии братьев Легатов, с усложненной драматургией, но с восстановлением костюмов и декораций по эскизам Бакста. В версии Сергеева происходящее в магазине игрушек показано глазами мальчика-посыльного, который регулярно получает взбучки от хозяина и строптивых клиентов, но которому однажды открывается дверца в волшебный мир оживших игрушек. Этот режиссерский ход помог не только логически объединить оба действия, но и превратить яркий игривый спектакль в по-настоящему трогательную историю.
В 2015 году балет «Фея кукол» на основе спектакля Константина Сергеева был восстановлен с корректировками в духе времени в редакции Николая Цискаридзе для Академии Русского балета им. А.Я. Вагановой, благодаря чему у нас вновь появилась возможность оказаться в чудесной лавке игрушек и ненадолго почувствовать себя детьми.
Версия «Феи кукол» Константина Сергеева по смысловому наполнению и драматургии удивительно близка и созвучна следующему балету — в обоих случаях волшебное действие разворачивается перед глазами попавшего в сказку ребенка, который становится непосредственным участником творимого на сцене волшебства и проводником зрителя в неизведанный мир чудес. Речь пойдет о балете-феерии Петра Ильича Чайковского «Щелкунчик». Этот спектакль за 130 лет существования стал настолько знаменит, что иногда нам кажется, будто о нем известно практически все: это, наверное, самая узнаваемая классическая музыка и образы, знакомые с раннего детства каждому ребенку. Но стоит углубиться в суть, как начинаешь понимать, что вопросов гораздо больше, чем ответов.
Возьмем хотя бы либретто — общеизвестно, что оно написано Мариусом Петипа по сказке Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Щелкунчик и мышиный король». Но на деле все не так просто — по всей видимости, основой для либретто послужил не оригинал сказки Гофмана, а его переработка за авторством Александра Дюма-отца. В 1844 году в свет вышла книга «История Щелкунчика» — она не была простым переводом на французский, но являлась самостоятельным произведением, в котором при сохранении сюжета появились новые акценты, новые герои, в то время как старые получили новые имена, а некоторые получили имена в принципе. Дело для сказки вполне обычное — ведь это жанр, который не только допускает, но и приветствует, когда его пересказывают и переписывают все новые и новые авторы.
Почему же все-таки Петипа отталкивался от версии Дюма, а не от оригинала Гофмана? Говорят, что он якобы просто не знал немецкого, но вряд ли это было основной причиной: популярность Гофмана в эпоху романтизма в России была столь велика, что, конечно же, переводов его сочинений на тот момент было предостаточно — как на русский, так и на французский языки. Но так уж вышло. Кстати, фамилия родителей главной героини в первых постановках значится как Зильбергаусы, а не Штальбаумы, что опять-таки роднит ее с произведением Александра Дюма. Саму же главную героиню Петипа называет Кларой, а не Мари, как звали ее литературного прототипа.
С тех пор прошло 130 лет, по всему миру разошлись десятки редакций балета, и в каждой из них героиню зовут по-разному — Клара, Мари, Маша… Это придает истории еще большую загадочность (в оригинале сказки Гофмана Кларой звали новую куклу Мари, которая из своего шкафа строила глазки Щелкунчику). А есть еще и призрачные образы Феи Драже и Принца Оршада (он же Коклюш, а иногда просто Принц), которые первоначально исполняли финальное pas de deux, но со временем вовсе исчезли из многих версий спектакля (возможно, из большинства версий), передав свой блистательный танец повзрослевшей Мари и превратившемуся из куклы в принца Щелкунчику. Сегодня Фею Драже и Принца мы можем увидеть в редакции Питера Райта на сцене Royal Opera House в Лондоне.
Еще одна значительная метаморфоза произошла с танцами народов мира из второго акта — воспитанные на ставшей для нас канонической версии Юрия Григоровича, мы воспринимаем этих персонажей исключительно как игрушек, в общем-то они так и называются — испанские, индийские, китайские, русские, французские куклы… Хотя в хореографии Льва Иванова перед нами выступали отнюдь не куклы, а некие образы — испанский танец символизировал Шоколад, арабский танец — Кофе, китайский — Чай… Русский же и французский танцы выбивались из общей концепции, нарушая «десертную» логику…
Но стоит ли в принципе искать логику в сказке? Не тем ли она и прекрасна, что позволяет себе быть фантазийной, ирреальной, иррациональной, немного гротескной! И едва ли кто-то поспорит, что «Щелкунчик» — это главная новогодняя сказка. Она может быть разной — в пышных костюмах Ивана Всеволожского, в фантастических декорациях Симона Вирсаладзе, в мрачновато-гофмановском оформлении Михаила Шемякина, с Феей Драже и без, с Оршадом или Коклюшем, с индийским или арабским танцем, с огромной елкой посреди сцены или вовсе без нее… Но каждый раз она неизменно прекрасна. И сколько бы нам ни было лет, в каких бы городах и странах мы ни жили, какие бы религии ни исповедовали и на каких бы языках ни говорили, традиционно в декабре мы все идем в Театр и замираем в ожидании знакомых с детства аккордов. Хочется верить, что в эти минуты мы становимся единым целым.
Человек vs механизм
Эрнст Теодор Амадей Гофман сочинял не только сказки. Правильнее будет сказать, что в большей степени он писал не сказки, а мрачноватые новеллы, пропитанные духом мистицизма и фатализма, полные страшных и пугающих образов. Одна из таких жутковатых новелл под названием «Песочный человек» о зловещих гениях, создавших необыкновенной красоты девушку-андроида, по иронии судьбы легла в основу удивительно яркого, веселого и жизнеутверждающего балета «Коппелия».
Впервые спектакль на музыку Лео Делиба увидел свет в 1870 году со сцены Grand Opera в Париже, балетмейстером выступил Артур Сен-Леон. Для хореографа это произведение стало лебединой песней (спустя три месяца после премьеры Сен-Леон скончался) и безусловной вершиной творчества. Артур Сен-Леон принимал активное участие в создании партитуры, именно его увлеченность фольклором и народными танцами обусловила появление необычных музыкальных сочетаний, где безупречное классическое звучание искусно переплетается с народными и фольклорными мотивами. Многие единогласно признают «Коппелию» вершиной балетной музыки XIX века. Говорят, Петр Ильич Чайковский был настолько впечатлен сочинением Делиба, что признался: если бы он услышал его раньше, то никогда бы не решился написать «Лебединое озеро».
В общем, сразу после премьеры история об энергичной Сванильде, вырывающей жениха-романтика из лап коварного ученого-чародея Коппелиуса и созданной им куклы, которую тот выдавал за свою дочь, начала триумфальное шествие по миру — «Коппелии» рукоплескали от Милана до Копенгагена, от Лондона до Нью-Йорка. В 1884 году свою версию балета в Петербурге представил Мариус Петипа, новая редакция была максимально близка к оригиналу его предшественника Сен-Леона. Спустя десять лет спектакль возобновил Энрико Чекетти на основе хореографии Петипа. Сегодня мы можем увидеть восстановленную версию этого балета на сцене Большого театра благодаря трудам Сергея Вихарева, который бережно реконструировал «Коппелию» Чекетти-Петипа по записям из архивов Гарвардского университета. Спектакль дает возможность погрузиться в атмосферу императорского театра конца XIX века благодаря масштабным декорациям, ярким костюмам и непременному третьему акту-дивертисменту.
Среди множества версий и редакций есть одна, которая стоит будто особняком в ряду прочих «Коппелий», — спектакль Ролана Пети, поставленный хореографом для Марсельского национального балета в 1975 году. И именно он стал максимально «кукольным» по хореографии и драматургии. Если изначально во главе угла лежала идея четко разделить мир кукол и мир людей при помощи жестов, движений и пластики, то в балете Пети, напротив, все персонажи — гусары на площади, подружки Сванильды, сама Сванильда и даже Франц — говорят нарочито механическим языком, и все они немного похожи на оживших кукол, которыми управляет невидимый гений мастера — но уже не Коппелиуса, а самого Ролана Пети.
Закончить рассказ о «Коппелии» хочется чем-то легким и курьезным, в духе самого балета. Так вот… В первых постановках партию Франца исполняли не мужчины, а девушки. Практически в традициях древнего театра, только наоборот. Такой уж он — этот перевернутый кукольный мир.
Продолжает историю подмены механической куклы живым человеком забытый советский балет «Три толстяка» (музыка Виктора Оранского, хореография и либретто Игоря Моисеева по сказке Юрия Олеши), премьера которого состоялась на сцене Большого театра в марте 1935 года. В отличие от предыдущих произведений, этот балет не сохранился, и судить о нем мы можем только по воспоминаниям создателей и участников постановки, а также по мнениям нескольких критиков и балетоведов, писавших о спектакле. Не осталось даже смазанной записи маленького фрагмента (что совсем неудивительно для 1930-х годов прошлого века), только пара архивных фотографий, на которых запечатлены артисты Большого театра в образах главных героев, и несколько эскизов костюмов и декораций.
Пусть этот спектакль не вошел в золотой фонд ни мирового, ни российского балетного наследия, его драматичная судьба заслуживает собственной истории. На момент премьеры молодому хореографу и солисту было всего 29 лет, это была его четвертая постановочная работа для Большого театра и второй опыт сотворчества с композитором Виктором Оранским. В данном случае музыка не была написана специально для балета — Оранский совместно с Моисеевым переработали партитуру, созданную композитором для драматического спектакля «Три толстяка» с учетом особенностей, которые диктовала балетная постановка. Либретто Игорь Моисеев написал сам — автору оригинала сказки оно пришлось по душе.
Процесс создания спектакля не на шутку увлек писателя — он посещал репетиции, подолгу беседовал с танцовщиками. Об их разговорах пишет Ольга Лепешинская в воспоминаниях. Лепешинская была одной из двух балерин, на которую ставилась заглавная женская партия — маленькой гимнастки Суок, переодевшейся в куклу наследника Тутти для того, чтобы спасти от казни предводителя народного восстания оружейника Просперо. Второй была Суламифь Мессерер. Обе балерины с особым теплом вспоминали работу над постановкой и высоко оценивали хореографическую и драматическую значимость спектакля. Для обеих хореографический язык, которым говорила их героиня, стал творческим вызовом — Лепешинская долгое время не могла достичь той отточенности движений, которая была задумана балетмейстером, а Мессерер волновалась, чтобы ее Суок в образе куклы не вызывала ассоциаций с Коппелией-Сванильдой, которую она также исполняла. Ей на помощь пришел брат Азарий, подсказав самобытный пластический рисунок — покачивание на прямых ногах с закругленными руками, — который очень понравился Игорю Моисееву.
О балете «Три толстяка» ходят самые противоречивые мнения: одни называют его пиком эстетики 1930-х годов, вторые — одним из родоначальников драмбалета, третьи вспоминают удивительную созвучность всех творческих составляющих — музыки, хореографии, сценографии, литературной основы. Но находились и серьезные критики, которые указывали на нестыковки сюжета, непроработанность массовых сцен, однобокость персонажей… Балет неоднократно снимали с репертуара, потом возвращали, снимали вновь… В конце концов были уничтожены партитура и клавир, и «Три толстяка» навсегда покинули сцену Большого.
Казалось бы, столь бравурно-революционный, советский балет должен был стать рупором от искусства к народу, но не вышло. Некоторые исследователи в качестве объяснения приводят конфронтацию Игоря Моисеева с новым руководством Большого театра, его беспартийность и не всегда уместное новаторство в творчестве, другие ищут причины в самом произведении. Как бы то ни было, спустя несколько лет хореограф покинул Большой театр и основал собственный ансамбль народного танца, который впоследствии стал мировым культурным феноменом. В какой-то мере печальная история с «Тремя толстяками» явилась предвестницей череды поистине выдающихся свершений.
В 2000 году Большой театр обратился к Игорю Моисееву с предложением реконструировать и возобновить постановку «Трех толстяков», но хореограф наотрез отказался. Возможно, не хотел воскрешать в памяти болезненные воспоминания, а может быть, просто понимал, что в реалиях нового времени сказка без волшебства, основанная на революционно-пролетарской идеологии, где все поделено на иссиня-черное и кипенно-белое, едва ли обречена на успех. Некоторые истории должны заканчиваться: всему свое время, а каждой эпохе свои герои.
Кукольный театр
Но некоторые из них поразительно живучи — проходят века, рушатся империи, возникают новые государства, меняются режимы, а когорта персонажей кочует из эпохи в эпоху, неумолимо продолжая удерживать интерес и любовь зрителей.
Два балета из трех, о которых пойдет речь далее, на первый взгляд, к игрушкам имеют весьма опосредованное отношение. И хотя их главные герои — Арлекин и Пульчинелла (он же Полишинель) — уже мелькали в «Щелкунчике» и «Фее кукол», все же они в первую очередь являются масками итальянского площадного театра Commedia dell’arte. Но откуда, собственно говоря, возник этот вид народного театра? Он появился на стыке карнавальных праздников и ярмарочных представлений, в каком-то смысле он вырос из кукольного театра, имевшего огромную популярность в средневековой Европе: именно забавные гротескные куклы, изображающие скупых господ и ловких дзанни, стали прообразами главных героев Комедии. Кстати, с возникновением пьесы и уходом от импровизации к структурированной драматургии у итальянских писателей-драматургов сложилось нечто вроде традиции апробировать пьесы именно в кукольных постановках и только потом доверять их живым актерам. Да и насмешливая фигурка Арлекина хитро поглядывает на заблудших туристов практически из каждой сувенирной лавки Венеции и Флоренции.
Балет «Арлекинада», или «Миллионы Арлекина», на музыку Рикардо Дриго был поставлен Мариусом Петипа в Эрмитажном театре в 1900 году и спустя буквально считаные дни перекочевал на сцену Мариинского. «Арлекинада» входила в тройчатку балетов (вместе с «Испытанием Дамиса» и «Временами года» Александра Глазунова), созданных хореографом по просьбе Ивана Всеволожского, ставшего в 1899 году директором Эрмитажного театра. Легкий, ироничный балет основывался на эпизодах Commedia dell’arte, а его главными персонажами стали незадачливые влюбленные — Арлекин и Коломбина, которые к финалу все-таки сумели воссоединиться, преодолев не без помощи волшебства, интриги злопыхателей и перипетии судьбы. Commedia dell’arte получилась у Петипа с легким французским акцентом — к итальянским персонажам северного квартета масок ловко затесался герой народного французского театра — Пьеро. По всей видимости, появился он немного позже первых показов спектакля, так как характерная полька Пьеро с Пьереттой и ее подругами для второго действия была написана Глазуновым уже после премьеры и первый раз показана на сцене Мариинского театра.
Жизнерадостная комическая история, не лишенная волшебства и морали, определенно нравилась публике и в дальнейшем вызывала неподдельный интерес у многих хореографов. На сцене Большого театра свою редакцию представил Александр Горский, позже, уже в советское время, новую версию показал на сцене Малого оперного театра (ныне Михайловский театр) Федор Лопухов — причем его редакция значительно отличалась от оригинала, и в нее были удачно вплетены реалии постреволюционного времени. Обращали свои взоры к «Арлекинаде» Василий Вайнонен и Джордж Баланчин, а в 1975-м восстановленную сокращенную версию спектакля Петипа представил Петр Гусев. Из последнего стоит отметить постановку Алексея Ратманского для Американского театра балета, в которой особое внимание уделено преемственности хореографии Мариуса Петипа, а вдохновением для сценографии послужили оригинальные работы Ореста Аллегри.
Таким образом, миллионы Арлекина, вынырнувшие однажды из пучины Венецианского карнавала, продолжают путешествовать по мировым балетным сценам, даря зрителям улыбки и смех, равно как и пять столетий назад. Кстати, одна из музыкальных композиций из партитуры балета — «Серенада» из первого акта — стала настоящим хитом и превратилась в самостоятельное вокальное произведение, которое вошло в репертуар выдающегося тенора XX века Беньямино Джильи.
История появления на свет «Петрушки» нам прекрасно знакома: один из самых русских балетов «Русских сезонов» Сергея Дягилева родился в живописной швейцарской деревушке Кларан (Clarens) на берегу Женевского озера, где в 1910 году Игорь Стравинский сыграл Дягилеву два небольших отрывка из будущей оркестровой пьесы об ожившей кукле — «Русский танец» и «Крик Петрушки». Дягилев же моментально загорелся идеей нового балета, для воплощения которой он пригласил Александра Бенуа.
Бенуа на пару со Стравинским сочинили либретто, Михаил Фокин выступил хореографом, а на премьере в парижском театре Шатле в 1911 году в заглавных партиях Петрушки и Балерины блистали Вацлав Нижинский и Тамара Карсавина. Все известно и прозрачно — минимум тайны, немного закулисных интриг и много фактов, озвученных в многочисленных письмах и воспоминаниях участников и очевидцев.
Иначе обстоит дело с главным героем творения Стравинского — Бенуа: когда, где и как на Руси появился Петрушка, доподлинно неизвестно. Пик интереса к ярмарочному кукольному театру пришелся на вторую половину XIX века — именно тогда Россия переживала настоящий «петрушечный» бум. Из уличных балаганов незатейливый герой перебирается в кабинеты и гостиные творческой интеллигенции — о Петрушке упоминают Николай Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» и Федор Достоевский в «Дневнике писателя». Неудивительно, что Александр Бенуа выбрал именно середину XIX века временем действия балета.
Но сам Петрушка, или же его предок-прообраз, появился гораздо раньше — первое упоминание о русском кукольном театре и о перчаточных куклах (а Петрушка изначально перчаточная кукла, или, как стали говорить позже, «петрушечная» — по имени главного персонажа) относится к 1630-м годам XVII века. Его оставил в путевых заметках магистр Лейпцигского университета и секретарь Голштинского посольства Адам Олеарий, он же снабдил описание колоритным рисунком. Имена героев представления не сохранились — некоторые историки и театроведы предполагают, что раннего «петрушку», вероятнее всего, звали Ванькой (распространенное имя героя русских сказок), он не был горбат, да и характер его трансформировался в зависимости от настроений, которые диктовала та или иная эпоха, — от простодушного дурачка через плутоватого разбойника до сущего «анархиста».
Прозвище, под которым мы все его сегодня знаем и которое увековечил Игорь Федорович, злокозненный весельчак обрел позже. Одни говорят, что это производная от имени шута-итальянца Пьетро Мирро, служившего при дворе Анны Иоанновны; другие — что от имени знаменитых актеров-кукольников; третьи считают, что слово «петрушка» как нельзя лучше отражает задиристый петушиный нрав персонажа. Любопытно, что схожие персонажи — насмешники, забияки, скабрезники, шуты — присутствуют в культурных традициях народов и стран от дальних берегов Азии до крайних границ Западной Европы: индийский Видушака, иранский Мубарака, османский Карагез, венгерский Витязь Ласло, немецко-австрийский Гансвурст, немецкий Касперле, английский Панч, французский Полишинель, итальянский Пульчинелла… Удивительно похожи друг на друга и сюжеты представлений: будучи по большей части абсолютной импровизацией, они являют собой ряд комических сценок на вечные незатейливые сюжеты — покупка лошади, сватовство, помолвка, свадьба, измена, драка, убийство, похороны — иногда главного героя, иногда его несчастных жертв, воскрешение… В случае с Петрушкой имеет место и непременная кара — когда в конце представления по его душу приходит черт.
И как только разглядели Стравинский и Бенуа в нахальном и беспринципном «без двух минут Джокере» своего полного грусти и меланхолии героя — отвергнутого, непонятого, который вызывает уже скорее не грубый смех, но жалостливое сострадание? Возможно, реалии времени потребовали, чтобы Петрушка вновь переродился, обрел иные, до этого не присущие ему черты. Как бы то ни было, шалость удалась, и вот уже дольше века мы видим, слышим и чувствуем Петрушку именно таким, каким он впервые вышел на сцену «Русских сезонов».
Говорят, изначально их было двое: одного звали Пульчинелла, второго — Пульчинелло (или Пульчинель). Один — хитрец и пройдоха, второй — дурак и тупица. И якобы каждый из них отражал характер малой родины, города Беневенто. Обитатели его горной части отличались смекалкой и острым умом, а в равнинной жили исключительно ленивые глупцы. Возможно, со временем, два образа слились в единого героя, объединившего черты обоих Пульчинелл.
Минуло около пятисот лет, и в течение этого времени Пульчинелла успел побывать и марионеткой, и верховой куклой, и персонажем южного квартета масок Commedia dell’arte. Он стал прообразом и старшим братом французского Полишинеля, а с большой вероятностью, и нашего старого знакомого, о котором мы говорили выше. В «Дневнике писателя» Федора Достоевского есть любопытная запись, где он рассказывает об уличной комедии, героями которой являются Пульчинелла и его слуга Петрушка: «Но и какой характер, какой цельный художественный характер! Я говорю про Пульчинеля. Это что-то вроде Дон Кихота, а в палате и Дон Жуана. Как он доверчив, как он весел и прямодушен, как он не хочет верить злу и обману, как быстро гневается и бросается на несправедливость и как тут же торжествует, когда кого-нибудь отлупит палкой. И какой же подлец неразлучный с ним этот Петрушка, как он обманывает его, подсмеивается над ним, а тот и не примечает. Петрушка … вроде совершенно обрусевшего Санхо Пансы и Лепорелло, но уже совершенно обрусевший и народный характер».
Если мы оттолкнемся от теории, что Петрушка есть один из двух Пульчинелл, то вдвойне любопытным и символичным становится тот факт, что автором балета о старшем брате Петрушки также выступил повзрослевший на десять лет Игорь Стравинский. Но в случае с «Пульчинеллой» композитор не сочинял музыку сам, он оркестровал забытые произведения Джованни Баттисты Перголези (и, как выяснилось позже, еще троих композиторов — Доменико Галли, Карло Монца и Унико Вильгельма ван Вассенаара).
Идея же «Пульчинеллы» родилась у Сергея Дягилева во время его путешествия с Леонидом Мясиным по югу Италии — позже Дягилев нашел музыку, предложил работу над партитурой Стравинскому, а создание костюмов и декораций доверил Пабло Пикассо. Звездный квартет — Перголези, Стравинский, Пикассо, Мясин — был обречен на успех. Хотя не обошлось без интриг и скандалов — Дягилев оказался настолько недоволен первым вариантом эскизов Пикассо, что растоптал рисунки прямо на глазах у художника.
Помирить их оказалось делом непростым, но оно того стоило: балет «Пульчинелла» стал произведением, объявившим новую эстетику и обозначившим новую веху в творческой жизни «Русских балетов», а кубистские декорации, решенные в серо-голубых, черных и белых тонах, с использованием минимума выразительных средств, вызвали немало восхищенных отзывов современников. И в целом легкий, непринужденный балет с любовными интригами и чарующей атмосферой уличного итальянского театра, рассказывающий курьезную историю хохмача Пульчинеллы и его возлюбленной Пимпинеллы, пришелся по вкусу и критикам, и публике, которой за последние годы вполне хватило драматичных потрясений и глубоких переживаний. Пабло Пикассо называл постановку своим лучшим балетом. А Игорь Стравинский говорил, что «Пульчинелла» является одним из ключевых произведений в его творчестве: «Пульчинелла» был моим исследованием прошлого, озарением, благодаря которому осуществились все мои последующие сочинения. Разумеется, это был взгляд назад — первое из многих деяний любви в этом направлении, но также это был и взгляд в зеркало».
И слова Игоря Федоровича удивительно точны, ведь кукольный мир — это и есть зеркало реальности. Иногда кривое, иногда волшебное, иногда зеркало желаний, но в сути своей неизменно говорящее правду — о наших мечтах, надеждах, страхах, о том, кто мы есть на самом деле.