В начале 2025 года артиста Мариинского театра Филиппа Степина возвели в ранг премьера — спустя 20 лет после того, как выпускник и обладатель красного диплома Академии Вагановой поступил в труппу. Его путь, несмотря на изящество исполнения и чистоту танца, был извилист и тернист.
Преданные поклонники терпеливо ждали, когда романтичного Ромео, драматичного Петрушку, искрящегося Базиля и душераздирающего Юношу из балета Ролана Пети «Юноша и смерть» объявят премьером. И дождались!
Интервью: Ольга Угарова Фото: Ирина Туминене
Филипп, ты родился в балетной семье, но при этом с детства обожал разные виды спорта, особенно футбол. Балетная судьба — это все-таки выбор мамы и папы?
Если вспомнить все детально, то скорее — бабушки. Но это просто так получилось. Папа с мамой хотели меня отвести в августе на один просмотр по программе «Добор». Он проходил без лишних туров, когда после основных вступительных экзаменов оставался недокомплект. А бабушка захотела все сделать по правилам.
А как это получилось сделать украдкой от родителей?
Я все лето проводил у нее в гостях на Гражданке, на севере Петербурга, потому что родители часто бывали на гастролях и отвозили меня из центра города, где мы жили, к ней. Вот она меня и отвела на просмотр в академию. Конечно, папа и мама частенько брали меня в театр, где меня очень увлекала вся обстановка — от закулисья и оркестровой ямы до гримерок. Но знал ли я, что меня ждет впереди в балетной школе?..
Было тяжело, несмотря на балетную генетику?
На самом деле у меня не было каких-то экстраординарных данных, особенных вращений и прыжка, а растягиваться всегда было очень тяжело. И даже сейчас я прихожу на урок одним из первых, на репетицию — за полчаса: мне всегда нужно дополнительное время для разогрева и подготовки, чтобы не болело ничего лишнего.
Интересно, а из зала кажется, что чистые пятые позиции — это для тебя легко и просто.
Это не данные, это работа и голова. Я все время думаю о том, чтобы попасть в ту самую пятую.
С десяти лет?
Да — и в школе, и 20 лет в театре.
Что вызывало интерес в учебе?
Я люблю конкуренцию, мне всегда нравилось соревноваться, ставить цели, идти к ним и к новым для себя достижениям. Для этого надо быть в числе первых и много работать. Еще, думаю, у меня есть понимание петербургской школы, которое в академии все время укреплялось, а сейчас мне очень хочется сохранить наши традиции.
В чем для тебя ее главная особенность?
В том, что физика — далеко не все. Замечательно, когда в арсенале есть высокий прыжок и много пируэтов, но это хорошо не просто так. Без формы и драматического наполнения трюки никому не нужны. Зрителям, педагогам, Мариинскому театру нужны артисты, а не спортсмены.
Предмет по актерскому мастерству много лет вел твой папа — Александр Александрович Степин. Это облегчало твое погружение в азы драматического искусства?
Мне оно всегда нравилось, хотя и приходилось преодолевать внутренние подростковые комплексы. Ведь нужно все делать напоказ, а в 14 лет такое раскрепощение сложно дается. Но глядя на папу, мы все включались в новые процессы. А если честно, то полное понимание сути предмета приходит на последнем курсе, когда тебе около 18. И тут происходит самый опасный момент: возраст только подошел, а учеба уже закончилась, поэтому, что успел взять за предыдущие годы, то и осталось внутри. Дальше в театре ты, безусловно, можешь наработать актерский навык, но заложенная база крайне важна.
У вас с папой были близкие отношения. Когда его не стало три года назад, ты организовал вечер, посвященный его памяти, на сцене Детского театра Бориса Эйфмана. Тогда среди участников были Виктория Терешкина, Роман Беляков, Надежда Батоева, Константин Зверев, Елена Евсеева, Максим Зюзин и Екатерина Осмолкина.
Да, это лучший папа на свете — для меня, а для коллег — уникальный педагог.
Какие советы Александра Александровича стали для тебя особенно важными в профессии?
Мы на самом деле довольно много спорили.
И во время учебы, и когда уже ты стал профессиональным артистом?
Когда танцевал — практически до драк. Папа всю жизнь протанцевал в Театре Якобсона, и у него была своя сценическая школа. Он видел в Мариинском театре господствующую традицию, которая вызывала у нас дискуссии. Но это всегда был профессиональный спор.
Что он мог поставить тебе на вид?
Мы много говорили о моих больших спектаклях и ролях. Классика его комментариев — «недопрожил» и «не дожал». Иногда я его убеждал, и он был очень доволен. Это случалось редко и было невероятно ценно.
Папа почти всегда ходил на твои спектакли. Какие были любимыми?
Среди технических — «Дон Кихот» и «Корсар». Мне кажется, когда он приходил на моих Базиля и Али, ему всегда хотелось, чтобы я вращался побольше, прыгал повыше, выполнял трюки посложнее. Его одобрение часто чувствовал после «Ромео и Джульетты» и «Сильфиды». Думаю, еще мой Юноша в «Юноше и смерти» его трогал.
Этот спектакль — один из самых дорогих твоему сердцу, хотя тебя часто видят в амплуа принцев.
Да, это самая эмоциональная для меня постановка. Мне в целом больше близки партии характерные, темпераментные, экспрессивные. В «Юноше» выворачиваешься наизнанку: по эмоциональному накалу этот спектакль вообще тяжело сравнивать с чем бы то ни было. После него очень непросто приходить в себя и погасить разгоревшийся ядерный двигатель: могу лежать с закрытыми глазами всю ночь, но так и не уснуть.
Ты пришел в театр в 2005 году, окончив академию. Вместе со своим педагогом Анатолием Нисневичем вы стали готовить вставные номера, роли второго плана классического репертуара, па-де-труа. В каком спектакле ты впервые вышел уже как артист театра?
В опере «Турандот», и это было ужасающе! Нас было 16 человек, и сначала мы ходили китайцами, а потом минут тридцать стояли и держали огромного картонного дракона. Все эти полчаса я думал: «Неужели восемь лет и красный диплом были ради этого?! Если так, то уйду куда угодно, но в таком качестве не останусь!»
Что же спасло для нас будущего Зигфрида, Дезире и Ромео?
Терпение. И, конечно же, решение Махара Хасановича Вазиева (худрук балетной труппы Мариинского театра с 1995 по 2008 год. — Прим. ред.) дать мне возможность танцевать больше сольных партий.
Ты долго был корифеем, на шестой сезон тебя перевели в солисты, а вот премьером ты стал в канун своего 20-летия на Мариинской сцене. Как ты пережил длительный финальный путь до главной ступени в балетной иерархии?
Не буду врать. Были очень сложные моменты. Утомительно годами доказывать, что ты достоин своего положения и заслуживаешь его по праву. Тяжело реагировать каждый раз на слова: «Ты так много танцуешь, а все еще на одном месте». Это изматывает. На шестой сезон меня перевели в солисты, когда за плечами уже было семь больших спектаклей! В 2017 году на наших гастролях в Лондоне я танцевал Зигфрида: мне казалось, что выход в «Лебедином озере» на сцене Ковент-Гардена — уже признание, но премьером я стал только спустя восемь лет. Но однажды мне стало все равно. Я понял, что дело не во мне и надо работать дальше.
Что ты делал эти восемь лет?
Просто танцевал и получал удовольствие — от танца, от работы с партнерами, от педагогов, от любимых спектаклей и от Мариинского театра, который я считаю лучшим в мире.
Кажется, решение о твоем переводе в статус премьера было одним из обязательных в списке дел Андриана Гурьевича Фадеева на посту худрука балетной труппы Мариинского.
Это случилось очень быстро. Кроме прочего, для меня это было важным знаком, что я нужен новому руководству.
Андриан Гурьевич славится тем, что в бытность своей танцевальной карьеры был блистательным премьером. Ты осознаешь, что тебя признал именно коллега?
Да, и я буду всегда ему благодарен за это.
Когда ты пришел в театр, в репертуаре было много современной хореографии. Ты, по сути, застал всю ту новую волну танца, которая хлынула в Россию еще в 1990-е годы, и успел потанцевать Уильяма Форсайта, Ханса ван Манена, Уильяма Макгрегора, всего Баланчина, который у нас был. Скучаешь по тем работам?
Очень. Было много интересных спектаклей. Я любил, в частности, «Сон в летнюю ночь». Веселая, замечательная, яркая, музыкальная постановка. Я танцевал Оберона и классический дуэт. Скажу честно: он был гораздо легче, чем наши большие спектакли, и мы на нем даже отдыхали. Как и на балетах ван Манена, где можно было практически ни о чем не думать, а просто кайфовать без убийственной работы в зале. Такими работами было здорово перебивать блоки «Спящей красавицы» или «Дон Кихота»: физически мы могли выдохнуть. Но все равно я считаю наш репертуар самым сильным в мире. Даже сейчас.
Почему?
Зачастую, когда я смотрю современную хореографию или современный танец, мне очень быстро становится скучно: от выбранных тем, однообразия, от того, что в постановке нет ничего, по чему ты можешь оценить профессионализм танцовщика и мастерство актера. Недавно я был на спектакле «Барышня и хулиган» как зритель и получил огромное удовольствие. А потом пришел домой и стал искать записи прошлых лет в разных составах. Мне понравилось абсолютно все: в нем нет сумасшедшей техники, но это так интересно, что не оторваться — ни от спектакля, ни от артистов.
Что изменилось, когда ты стал премьером?
Друзья и коллеги стали больше шутить по этому поводу, а я стал чуть чаще улыбаться по этому поводу.
Ты работаешь в театре уже 20 лет. Ты находишь что-то новое в тех партиях, которые танцуешь годами?
Мне кажется, всегда можно найти что-то новое. Мне каждый раз интересно выходить в «Дон Кихоте» или в «Ромео и Джульетте». Всегда все можно чуть-чуть по-другому сделать, например, заноску повыше или добавить побольше лоска. Танцевать лучше себя самого — тоже непередаваемое удовольствие. Превзойти себя предыдущего — не так-то и просто, по крайней мере, у меня. Мне очень понравилось, как однажды сказала Ульяна Вячеславовна Лопаткина: «Каждый выход на сцену — это все равно всегда бой, когда ты выходишь на маленькую войну с самим собой». Дай бог, зрители этого не видят. Им не надо знать твоих трудностей. Но побеждать самого себя на сцене — здорово.
Как ты настраиваешься на такую войну?
Работаю в зале. Многие мои друзья скажут, что я чересчур ответственный человек. Но я не могу остановиться, пока у меня не получится. Мой педагог Владимир Ким может дать незначительное замечание, и пока я не исправлю этот нюанс, репетиция не заканчивается, хотя и можно было бы всем разойтись отдыхать. Я такой въедливый перфекционист. Но в нашей профессии недостаточно просто слушать комментарии, надо сразу пробовать корректировать, пропуская все через тело.
Как давно вы работаете с Владимиром Кимом?
Около 12 лет. Когда-то мой педагог уехал на гастроли, и я должен был приготовить партию с Володей.
Ты сразу так начал называть Владимира?
Я забыл, что у нас интервью. (Смеется.) Это была его личная просьба — обращаться без отчества. И за столько лет я уже привык, хотя сначала и было трудно. С Володей я сразу понял, как качественно расту, как набираю в силе ног, в уверенности. И между делом на репетиции он мне сказал, что если нравится заниматься, то давай продолжать. И мы пошли к руководству. Там одобрили.
Как прошел разрыв с предыдущим педагогом?
Тяжело. Мы прошли большой путь. После разрыва отношения неизбежно портятся. Уходя от педагога, нужно все взвесить тысячу раз и, если решился, один раз отрезать.
С ним всегда все было гладко?
Что ты! Сколько мы ругались, ссорились, спорили! Но после этого наши репетиции проходят еще лучше! Я с ним вырос как артист и танцовщик, и очень ему благодарен за все. У Володи великолепный балетный вкус, мы с ним идеально совпадаем. Когда он недоволен моим исполнением — это означает, что я недоволен собой еще больше.
Что ты еще хочешь станцевать?
Я бы хотел, чтобы в репертуар снова вошел балет «Юноша и смерть». Танцевать этот спектакль — большое счастье, человеческое и актерское.
Есть моменты, которые ты не любишь в своей работе?
Отказываться от спектаклей, если заболел или получил травму. Когда по другим причинам не получается выйти на сцену в своих партиях. Несмотря на 20 лет в театре, мне все равно каждый раз хочется танцевать, оттачивать нюансы, стремиться к лучшей версии себя. Может быть, это прозвучит банально, но я люблю свою работу, что бы ни было.
Даже утренние классы?
Да!
За два часа нашей встречи ты ни разу не вспомнил о больных суставах, травмированной спине или замученных ахиллах — все то, что неизбежно для артиста балета. Такое впечатление, что твоя радость от профессии вытесняет все неприятное. Ты думаешь о том, что будет дальше, после танцевальной карьеры?
Недавно для себя понял, что не готов посвящать себя 24 часа в сутки и семь дней в неделю театру, а ведь именно так зачастую живут наши бесстрашные педагоги. Мне нужно время, чтобы побыть одному, с семьей, на природе.
Неужели не просыпается желание дать рекомендации молодому поколению?
Да, ужас! Все время раздаю советы. Уже даже стыдно, потому что об этом просят далеко не всегда. А потом переживаю, надо ли было. Но я стараюсь работать с собой или над собой. Простите меня все, кого я обидел. Я нечаянно.