На сцене Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко 8, 9, и 10 ноября прошла премьера хореографического диптиха «Место во Вселенной» (хореографы Слава Самодуров и Максим Севагин). О том, какое место новые работы заняли во вселенной танца, — Анастасия Глухова.
Спектаклей авторства именно этих хореографов в последние несколько лет ждут особенно. Самодурова ждут, потому что после ухода с поста худрука балетной труппы Урал Оперы в поиске своего метода движения он всякий раз в новых работах преодолевает сам себя, и зрителям бесконечно интересно наблюдать этот выход в открытый космос. Севагина — потому что процесс становления хореографа не всегда происходит настолько публично: каждая следующая его постановка рассматривается под лупой, и каждый сюжетный поворот этого процесса, этих попыток взлета мы можем наблюдать.
Мэтр и начинающий, опытный и юный — они попытались объединиться в одном вечере и при этом сохранить себя.
Общая концепция в целом сложилась: от абстрактного экзистенциального преодоления чего-то несравнимо большего, чем человек («Перигелий» в хореографии Славы Самодурова на специально созданную музыку Владимира Горлинского) до наивной русской простоты с выходом в некую национальную экзистенцию же («Знаем благую весть» в хореографии Максима Севагина на хоровую симфонию-действо Валерия Гаврилина «Перезвоны»). Сценограф и художник по костюмам Мария Трегубова создала пространство уникальное для каждой из постановок, при этом имеющее общие рифмы, складывающиеся в единый объем большого поля смыслов.
Одним из таких визуальных лейтмотивов вечера стал шар/круг. Подобие идеальной формы, вмещающей в себя все и в то же время бесконечно чуждой для человека. В «Перигелии» это шары разных размеров — от гигантского черного, заполняющего собой едва ли не больше половины сцены до множества маленьких красных, сыплющихся сверху на танцовщиков в финале. В «Знаем благую весть» шар уплощается, теряет объем и становится красным солнечным диском на рассвете, закате и в затмении. Единым является и цветовой код спектаклей: красный на черном фоне, красный на светлом фоне и на контрасте либо космический синий, либо полузагробный голубой. Но обо всем по порядку.
«Перигелий» Славы Самодурова — это исследование со-масштабности человека и внечеловеческого. Само слово означает ближайшую точку орбиты планеты относительно родительской звезды. Есть также и афелий — это, наоборот, самая удаленная точка орбиты. В этой космической структуре уже заложена предельно хореографическая идея, в которой вытянутые в эллипс, асимметричные орбиты становятся динамическим балансиром для планет. Дальше — больше. На одной из этих планет есть некие существа — люди, — которые и не сфера, и не эллипс, и не точка, и не линия, а вообще непонятно что: руки-ноги-голова. В какой бы точке орбиты ни находился человек на своей планете, он все равно будет бесконечно мал, бесконечно беспомощен и бесконечно привязан гравитацией к своей Земле.
Когда на сцену почти сразу после короткой увертюры в космической полутьме, отраженной блестящим и шуршащим занавесом, медленно выкатывается тот самый гигантский черный шар, то сразу становится понятно, что человеку его не удержать: масштабы несоразмерны. И хотя один из них пытается (лейтположение — человек стоит с крепкой опорой на обе ноги и, подняв вверх напряженные присогнутые руки, будто пытается остановить нечто огромное), все же кажется, что в одиночку это невозможно.
Параллельно разворачивается другой сюжет. Сюжет человеческого движения.
Хрупкую женскую фигуру на авансцене, которая замерла со сцепленными перед собой руками (еще один круг-эллипс), вдруг пронзает мелкая дрожь. Она будто пытается разомкнуть руки, и в какой-то момент ей это удается, тогда дрожь проникает в кисти и верхнюю часть корпуса. Судорога существования передает энергию всему окружающему, и вот уже все вокруг моментально наполнено движением человека танцующего: напряженный ритм пронизывает и толкает вперед стремительную короткую мужскую вариацию, чуть замедленный, но все равно взнервленный дуэт и трио сразу после.
Асимметричные мизансцены перестроений и заряженное острым пульсом движение создают тот самый динамический балансир для неповоротливой громадины-шара: планетарная система в действии — ее запускает танец. Масштаб действующих лиц и предметов постепенно выравнивается, а затем они и вовсе меняются местами: средние и маленькие шары, танцовщики и танцовщицы схлестываются в энтропии траекторий, объемов и форм.
Космогоническая концепция работает и имеет только лишь один минус, точнее, даже неявное беспокойство: движенческий язык, ярко проявившийся в «Даре» на музыку Десятникова и продолженный в Ultima Thule и Sextus Propertius — экстатичный, стремительный, с открытой экспрессией в теле и усложнением в самой сложной точке — в «Перигелии» абсолютно на своем месте концептуально и композиционно, но все же внутри себя остается неизменным, будто вышел на некое плато.
В то же время объемные, осязаемо-визуальные, все определяющие сценические решения Марии Трегубовой, характерные для нее как для представительницы направления театра художника, стремятся не в шутку заполнить собой все место действия. И если для театра оперного или драматического это вполне приемлемо, то в хореографическом жанре движению нужно пространство.
Но все же баланс сохранен, к тому же идею сценографии в «Перигелии» можно понять и как интереснейшую ремесленную задачу для хореографа: что будет с танцем, если пространство не оставляет для него места и заполняется объектами, которые сложно обтанцевать. Вполне, кстати, в духе форсайтовских хореографических объектов: а что будет, если ограничить движение высотой в один метр; если запустить людей двигаться среди раскачивающихся маятников; если вместо твердого пола предложить людям перемещаться по батуту и так далее. В «Перигелии» будто решалась именно эта — пространственная — задача, а не задача поиска движения.
«Знаем благую весть» — вещь гораздо более простая и понятная, что с точки зрения составления программы вечера правильно.
Композиционно из 20 эпизодов партитуры «Перезвонов» хореограф оставил для сценического воплощения семь, расположив их в произвольном порядке. Логика очередности проста: из эпизодов нужно выстроить классическую форму entrée — variation — adagio — coda. Поверх этой схемы накладывается нехитрый мифологический сюжет: девушки и юноши водят хороводы, пляшут и гуляют. Одна из девушек оказывается Бабой-Ягой (или по партитуре Страшенной Бабой), завлекающей молодца в потусторонний мир. Пройдя сквозь другую сторону мира, все вновь оказываются в мире дневном и ярком. Круг замкнулся кодой и затем большой бессюжетный стилистически общий финал закольцевал весь диптих.
Хореографический язык также отталкивается от идеи простоты и наивности: позиции и движения рук либо иллюстративны, либо свободно крылеобразны, лубочные шажки с пяточки и рафинированные хлопушки, неловкие вращения и дуэтные позировки послушно, даже смиренно идут на поводу у музыки. Здесь ритм движения и ритм музыки равны друг другу и не требуют большего.
Из сравнения двух работ виден уровень мышления хореографов. Слава Самодуров ставит себе почти неразрешимые задачи и с интересом с ними справляется (это не только про пространство, но и, конечно, про сложную партитуру Горлинского). Он ведет за собой в неизведанное, устраивает челлендж для опытных танцовщиков и не боится дать кредит доверия совсем юным артистам, предложив им сольные партии на вырост, и нет сомнений — рост состоится. Максим Севагин, в свою очередь, пока что сам следует за артистами и пользуется либо методом тотального послушания по отношению к музыке, либо копированием стилей и образцов.
Словно планеты, расположенные на разных точках своих орбит — близкой или далекой по отношению к смыслообразующей звезде, — Самодуров и Севагин обладают разной силой, яркостью, степенью притяжения и все же оба являются неотъемлемой частью прекрасной вселенной под названием танец.
Фото: Александр Филькин и Карина Житкова © МАМТ