Наталия Касаткина: «Мы видели себя изнутри»

Как возникла идея передачи «Балет, балет», которую Вы вели на телевидении много лет?

Сначала передачу вел Борис Львов-Анохин, потом Ольга Лепешинская. Оба они сидели за столом и рассказывали, а я ни секунды не сидела: брала интервью и в зрительном зале, и за кулисами. Когда к нам приезжали артисты балета и вставали к станку, я бросалась под станок и из-под станка задавала им вопросы, могла общаться с ними на трех языках. Я еще танцевала тогда вовсю, но все равно согласилась вести передачу, потому что мне это было очень интересно. Семнадцать лет я была ведущей этой передачи, и мы подготовили сорок программ только о балете. Наша программа была посвящена только балету. Я говорю «наша», потому что у нас была потрясающая команда, которую возглавляла редактор Светлана Конончук.

Кто предлагал темы передач?

Мы ездили по разным городам и с Большим театром, и с артистами своего театра, и всегда находилось что-то интересное. Я предлагала, но не всегда это принималось, мне говорили: «Сейчас будет юбилей у того-то, и нужно сначала это, а остальное уже потом». Гораздо больше предложений от меня исходило позднее, когда я вела «Легенды Большого». Там показывали старые съемки, и я сидела за столом в наушниках и рассказывала об этих людях. Причем я могла говорить и о балете, и об опере, потому что все-таки мы поставили четыре оперы как хореографы-постановщики (с Василевым. — Авт.). Редакторы говорили: «Ну, она же профессионал!» Но я не была профессионалом, меня сделали профессионалом, когда я пришла на передачу.

Как Вы готовились к встрече? Какие-то вопросы придумывали? Или Вы всех знали?

Естественно, я всех знала, и меня все знали. Но до начала передачи я должна была досконально изучить, какую школу человек окончил, где ставил спектакли. Эту информацию готовили мои помощники. Но к самим интервью я не готовилась, потому что мне интересно было мгновенное впечатление: увидела человека и сразу задаю ему вопрос, а он отвечает. Пока эта программа шла, люди начали очень интересоваться балетом, потому что я им рассказывала в деталях о том, как готовится спектакль. Мне письма приходили мешками, и я с огромным удовольствием на них отвечала. Сейчас ушел настоящий интерес к балету. Нет, все знают Настю Волочкову, и я ей очень благодарна за то, что она, как и я, тоже пошла в народ. Она очень хороший профессионал, замечательный профессионал во всех смыслах. И благодаря тому, что она пошла в шоу-бизнес, простые люди узнали, что такое пачка, пуанты. Если я сейчас даю какие-то интервью, первый вопрос всегда про Настю Волочкову — а вот как она? И я всегда о ней говорю только хорошее. Так у нее жизнь сложилась, что она выбрала какой-то другой, свой, путь. Сейчас мне бы очень хотелось, чтобы она учила детей тому, что умеет, со временем это придет. Она талантливый пиарщик, каждую неделю у нее что-то находится: то папа, то новый муж, то дочка. Кому-то это не нравится, а для меня имеет значение то, что она профессионал и что благодаря тому, что ее знают, стали узнавать балет. В каком-то смысле она меня заменила. Только у меня были часовые программы на «Первом канале», в которых я погружалась в область балета, а она своей красотой и талантом привлекла внимание к классическому балету. Я скучаю без этой программы, и сейчас есть несколько человек, которые и артистичны, и умны, и прекрасно могли бы ее вести: Николай Цискаридзе и Илзе Лиепа. Я бы очень их рекомендовала на эту роль.

А Вы провокационные вопросы задавали, когда шла ваша передача?

Наверное. Я уже не помню. Думаю, что задавала, но старалась этого не делать. Когда я начала вести эту передачу, стала ко всем хорошо относиться и старалась рассказывать все самое лучшее. Некоторые герои передачи мне не нравились. Например, то, как человек себя ведет или ставит спектакли. Но я старалась найти самое лучшее, так что и провокаций, может быть, никаких не было. Если я видела что-то интересное, новое, я старалась это пропагандировать, хотя, может быть, не всегда и удавалось, потому что время было такое.

Вы были председателем жюри на конкурсе в Джексоне в 1986 году?

Я не была председателем, но я была в жюри. Председателем был Григорович.

Сколько раз Вы были в жюри этого конкурса?

В Джексоне я была только один раз, помимо участия в жюри, давала классы и учила с девочками вариации. Помню, что с увлечением все это делала. Мы занимались в огромном спортзале, разделенном на две части: в одной части работала Софья Головкина, а в другой я. У меня было 125 девушек от пяти лет до семидесяти пяти. Про меня очень хорошо писали, что я самая живая из педагогов и у меня интересно. На этом конкурсе Андрис Лиепа получил Гран-при, а Вадик Писарев получил золото. Ведущий говорил по-русски, и я учила его произносить фамилию Нины Ананиашвили. Меня саму научили когда-то произносить экзотические имена по слогам. И он никак не мог произнести «Ананиашвили», и я его учила, и он повторял фамилию без конца. Нина тоже получила Гран-при в дуэте вместе с Андрисом. Я помню, что зауважала тогда Андриса, потому что в разговоре с Вадиком он сказал: «Ты же понимаешь, в первую очередь Гран-при должен был получить ты, но мы из Большого театра, поэтому получили не мы, а Большой театр». Мы тогда все очень подружились.

Вы помните свое впечатление, когда впервые прилетели с Большим театром на гастроли в Англию в 1956 году?

Сначала мы чуть не рухнули в полете, потому что что-то было не так с самолетом, и нас посадили на военный аэродром. Потом, когда мы все-таки долетели, впечатление было фантастическое. Прежде всего потому, что мы были очень хорошо образованны. В школе Большого театра нам дали потрясающие знания. Историю преподавал один из моих родственников, историю искусства — Анна Замятина из Пушкинского музея. Младший Бахрушин преподавал историю балета. И как только мы приехали в Англию, тут же с Володей начали бегать по музеям. Я была безумно увлечена Египтом и помню, что голова Аменхотепа IV в Британском музее совершенно меня потрясла. Конечно, на всех произвело большое впечатление, что на наши спектакли «Ромео и Джульетта», «Жизель», «Бахчисарайский фонтан» пришла королева Елизавета с внуком. После спектакля мы выстроились, Елизавета спрашивает: «Кто-нибудь знает английский язык?» А нам же нельзя было подавать вида, что мы учим английский — будут неприятности, это значило, что мы хотим остаться в Америке или еще где-то. Французский мы знали, но в анкете писали: «Владею слабо». И тогда вышел Ваня Покровский, мой партнер по венгерскому танцу в «Лебедином озере», и сказал: «I love you!» Она ответила: «Неплохо для начала». Вот так состоялось наше знакомство. Потом нас возили ко дворцу Букингемскому, и нынешняя Елизавета, одетая в мундир, гарцевала на лошади по красной дорожке до нас и обратно. Конечно, прием, который нам там оказывали, произвел колоссальное впечатление.

Вы тоже выучили языки в школе и могли говорить, с кем хотели?

Наверное, здесь сыграли роль гены. У моей бабушки Шервуд-Бромлей не было ни одной капли русской крови, что не помешало ей вместе с дедушкой, художником и скульптором, пойти в ополчение защищать Москву, а ведь тогда они уже были людьми далеко не юного возраста. Но немцев отогнали, и они вернулись. У бабушки была привязанность к России. Ее предки были англичанами в основном, также были и французы, и голландцы, и немцы. Они были морскими инженерами, приплыли в Россию, и им здесь очень понравилось. Шервуд построил Исторический музей, а два брата Бромлея создали всю промышленность России. А когда после революции их вызвал Ленин и сказал: «Вы можете уехать», они ответили: «Мы не хотим уезжать, мы привязались к России и хотим остаться». Бабушка знала русскую литературу лучше русских. И вот один из Бромлеев — не помню, то ли мой прадед, то ли прадядя, — строил Турксиб. Естественно, их фамилии нигде не фигурировали, там везде были партийные люди, но один из моих прадедов — вроде бы это он, Николай Эдуардович, — докладывал о строительстве Турксиба, а потом сказал: «Товарищи, я умер». И упал — и умер, действительно. Так рассказывала бабушка. В общем, это были люди-патриоты, для них не существовало разделения Европа — не Европа. Они влюбились в Россию, где я уже родилась как прямой потомок того Шервуда, который построил музей. А мой папа Дмитрий Алексеевич Касаткин в 1938 году строил советский павильон в Париже. Это грустная история, потому что на него донесли из-за того, что он общался с иностранцами. Павильон строили французы, и он не мог с ними не общаться. Он инженер-строитель, но и архитектор, как говорили, гениальный, недаром он потом построил пол-Москвы, в том числе Московский государственный университет. И вот в 1958 году после Лондона мы поехали в Париж. Там сейчас ничего этого нет, но я видела папин павильон. И это было главным впечатлением для меня лично.

Вы упомянули школу, Вашими педагогами были Мессерер и Кожухова?

Да, сначала Мария Алексеевна Кожухова, потом Суламифь Михайловна Мессерер, у которой я выпускалась. «Сама Кожухова Мария / Несчастных терзает детей, / Вонзая в их тельца худые / Десяток багровых ногтей» — такие стихи я написала в школе. Кожухова мне говорила: «Тебе вообще надо не танцевать, а фонари в Лондоне зажигать». Она что-то прослышала про мое происхождение. Она была жестокой, но учила хорошо, за что я ей благодарна, но она меня загнала внутрь себя, а Суламифь, наоборот, меня растанцевала. Все балетмейстеры, которые были в Большом театре, в том числе Григорович, хотели сделать из меня балерину. Я отказывалась, а они не могли понять, в чем дело. Григорович хотел, чтобы в его первой «Спящей красавице» я исполняла Фею Карабос, но там было вращение, и я ему сразу сказала: «Юрий Николаевич, я не смогу». Дело в том, что у меня слабые сосуды головного мозга, поэтому вращение всегда было плохим, хотя меня очень хорошо учили. Я могла сделать 28 фуэте, но потом зал перед глазами ходил ходуном и я падала. Суламифь научила меня с четвертой позиции на пальцах делать шесть пируэтов. Только на навыке. Она научила меня прыгать, научила меня свободе, я ей за это очень благодарна. В театре я попала сразу к Елизавете Павловне Гердт, а затем к Марине Тимофеевне Семеновой, уже полностью осознав, что мне нужно. И Елизавета Павловна на меня не обиделась, когда я уходила от нее, она сказала: «Я тебя понимаю». У Семеновой я выучилась всему, что умею. Мы — семеновский полк, и то, что мы умеем, не умеет никто. Последний ее ученик — Коля Цискаридзе.

Возможно ли рассказать, в чем заключалась семеновская выучка, или это такие нюансы, которые можно только показать?

Я могу рассказать… но это непросто. Когда мы стояли у станка, то были похожи на беременных, глядящих на своего ребенка, который внутри. Мы видели себя изнутри — она вот этому научила. Она научила нас стоять не на ноге, что мы использовали в своих постановках как хореографы, — но именно стоять, не падать. Мы знали каждую крошечную деталь своего тела снаружи и изнутри. Марина Тимофеевна на моих глазах одну очень хорошую, но плотненькую балерину выстроила от самых кончиков пальцев. Когда дошло до самого верха, она сказала: «А теперь сделай «прозрачные ноги». И я видела эти прозрачные ноги, хотя на самом деле это были две кувалды. Она вот это умела. Ее дразнили «Здесь возьми, а там отпусти». Потому что вот тут вот нужно взять, а тут отпустить. Мы плакали, если она нас не ругала: значит, неинтересно. Она абсолютно гениальная. Она нас учила взмывать в небо. Она лепила из нас балерин. Была такая артистка кордебалета Нонна Чинкина, которая очень понимала Семенову, воспринимала ее приемы. И Семенова кричала во время класса: «Чинкина молодец!» Она была примером, когда из ничего все получалось. Когда мы начали делать свои спектакли, я помню, как она Нину Сорокину сделала гениальной. Первый наш спектакль с участием Нины был «Геологи». Марина Тимофеевна заставляла ее как-то особенно поворачиваться. Ей нужно было пережить горе, она телом это делала. И потом в «Весне священной» у нас было два гениальных педагога — Марина Семенова и Алексей Ермолаев. И плюс к этому были гениальные артисты, на которых можно было равняться.

А Вы видели, как репетирует Уланова?

У нее мама преподавала великолепно, поэтому она всеми приемами владела, но она репетировала театральный репертуар, и, в отличие от Марины Тимофеевны, она же не давала класс. Галина Сергеевна репетировала и делала так, чтобы ей не подражали. Ее первой ученицей была Катюша Максимова. Леонид Михайлович Лавровский подвел Катю к Галине Сергеевне и сказал: «Вот тебе ученица». И Галина Сергеевна очень много в нее вложила. Потом Уланова репетировала с Наташей Бессмертновой. Я вошла в «Жизель», причем Батильдой. Плакала, потому что до меня Батильдами все были сорокалетние, здоровые, а Леонид Михайлович сказал: «А что ты хочешь? Ты же понимаешь, это две невесты Альберта». Он вводил в спектакль Мишу с Наташей, а меня поставили Батильдой. Поэтому я наблюдала это все. Вот сейчас у нас в театре прошла «Жизель», и меня спрашивают: «Почему мы в первом акте вашей «Жизели» плачем, а в других театрах — нет?» Все потому, что я сохраняю то, что Галина Сергеевна делала, Леонид Михайлович делал. «Жизель» трогать нельзя, это спектакль уникальный, единственный такой. Мы во многие спектакли внесли что-то свое, но классические постановки никогда не меняем. «Жизель» у нас остается такой, какой нам показал Леонид Михайлович; «Лебединое озеро» таким, каким нам показала его Марина Тимофеевна; «Спящая красавица» — как нам показал Евгений Качаров, последний партнер Екатерины Гельцер. И мы все это бережем.

В репертуаре Вашего театра классические балеты идут в оригинальной драматургии?

Да. Однако «Спящая красавица» у Петипа шла пять часов, сейчас такое невозможно. Мы сделали балет из двух сказок. У нас Аврора и Принц знакомятся через десять минут после начала спектакля. Он участвует в четверке кавалеров. Если вы внимательно посмотрите, у Петипа задумано, что один из кавалеров мог бы быть Принцем, и мы его сделали таким — обратите внимание, когда трое становятся на колено, а Аврора идет знакомиться с еще одним. Начинается спектакль с изумительной музыки Чайковского и декораций неба и двенадцати знаков зодиака. В какой-то момент второго акта опять появляются знаки зодиака, и Фея Сирени ведет Принца через небо, он стареет и приходит к Авроре стариком. И все-таки заставляет себя ее поцеловать перед тем, как упасть почти замертво. Она оживает, оживает все царство, родители оттаскивают ее от Принца, но она чувствует, что это он к ней подходил. Аврора его целует, и он становится молодым, все заканчивается их свадьбой. Фея Карабос у нас тоже женщина, озорница такая. Мы открыли купюры в музыке, и после коды, престо, на сцену выбегают Аврора и Принц и танцуют, как писали в прессе, «адажио КасВас», то есть в нашем стиле. При этом все танцы сохранены, и во всех остальных балетах все танцы соблюдены. Мы начинаем всегда с хореографии: сначала ставим спектакль, а потом пишем либретто. Так же я уже одна делала балет «Кракатук» на музыку Артемьева: сначала показала артистам хореографию, а потом записала.

Как Вы воспринимали ситуацию за или против Григоровича, которая возникла в конце 1980-х?

Никак. Дело в том, что у нас были очень хорошие отношения с Григоровичем, хотя нас изо всех сил старались поссорить. Я считала, что его жесткость необходима, иначе он бы не провел 30 лет в Большом театре.

Но главная претензия ведь была в том, что он сам не ставит и не приглашает других хореографов?

Мы в это не вмешивались никаким образом. У нас уже был свой театр, и мы ставили все, что хотели. В Большом театре мы поставили «Ванину Ванини» с очень сложной музыкой Каретникова, потом были «Геологи». Хотя министр культуры Фурцева нас терпеть не могла, она не могла не выпустить «Геологов» — советская тема. Юрий Григорович с большей частью труппы уехал в Австрию, а мы поставили спектакль с теми, кто был: только что принятой в труппу молодежью и пенсионерами. У нас были очень сложные перестановки именно потому, что нужно было молодых, активно двигающихся поставить вперед, поближе к зрителю. Когда Григорович вернулся, мы показали спектакль на верхней сцене, он вышел и сказал: «Ребята, я вас поздравляю с замечательным спектаклем». А Фурцева сказала: «Наденьте на девочку юбочку». Мы говорим: «Это же геологи». Она: «Я ничего не знаю, я, как женщина, прошу вас». Затем была «Весна священная», после которой нам шесть лет не давали ставить. Андрей Петров видел в министерстве список не рекомендованных к постановке произведений, и мы были в нем. И все-таки Петров вытащил нас в Ленинград с «Весной священной», чтобы узнать, как ленинградская публика воспримет москвичей. Мы были первыми москвичами, приехавшими на постановку в Мариинский театр. Обычно все было наоборот: спектакли переносили только из Ленинграда в Москву. «Весна» прошла замечательно, и на премьеру прибыли режиссеры со всего мира. А у нас тогда был замечательный, самый лучший за всю историю директор Большого театра — Михаил Иванович Чулаки. Сам композитор. И это его была идея — поставить «Весну священную». Он пришел к нам и сказал: «Фурцева запретила мне говорить, как обсуждали вашу «Весну». Володя ответил: «Ну, теперь мы можем думать все, что угодно». Она нам этого не простила, потому что она не могла запретить. «Весна» довольно долго шла. Последний спектакль с Сашей Годуновым — это была именно «Весна». Потом мы поставили «Сотворение мира» с Мишей Барышниковым, Ирой Колпаковой. Спектакль вышел, после чего были горы писем о том, что его надо запретить, что это эротика. «Падение молодого Барышникова началось с «Сотворения мира» — так тогда писали. Сергеев с Дудинской пошли в ЦК партии и сказали, что Касаткина и Василев разрушают классический балет. Прошло какое-то время, и ленинградский композитор Портнов сказал нам: «А вы знаете, что Григорович спас ваше «Сотворение мира»? Это уже седьмая была комиссия, которая приехала снимать спектакль. Он посмотрел и сказал, что этот спектакль должен идти».

Для своих постановок Вы всегда выбирали сложную музыку, это случайность?

Нет, мы всегда ставили только то, что хотели. Буцко, Каретников, Хачатурян, Стравинский, Петров. Это же интересно! Когда мы танцевали «Весну священную», Гена Рождественский нас не жалел. Я уходила со сцены — у меня платье из сетки на коленках отпечатывалось, потому что я падала. Он очень ценил, что я во всех его спектаклях очень музыкально танцевала. В конце спектакля он приходил и всегда говорил спасибо. Вот как он сыграет — так мы станцуем. В день спектакля «Весна священная» я ничего не ела, а когда садилась гримироваться, клала два сырых яичка и две ложечки меда. И вначале грима я протыкала одно яичко и выпивала его, заедая ложечкой меда, а в конце — другое. И все. Очень хорошая энергия от этого, но и от этой музыки сила не могла не появиться.