Пермский театр оперы и балета выпустил вторую за сезон 2024/25 премьеру авторства своего художественного руководителя Алексея Мирошниченко. Он продолжил античную тему и после путешествия в Древний Рим в «Сильвии» взялся за древнегреческие мифы и «Орфея» Игоря Стравинского. Мы понаблюдали за орфическими играми и рассказываем, что происходит, если собирать балетный вечер, пользуясь логикой истории музыки.
Текст: Тата Боева Фото: Андрей Чунтомов
После возвращения на пост худрука Пермского балета Алексея Мирошниченко явно увлекла возможность погружаться в прошлое и заниматься редкими для России произведениями. Начав в сезоне 2023/24 со славянско-советской монументалистики, «Ярославны» Бориса Тищенко, в нынешнем сезоне хореограф обратился к временам «до н. э.». Декабрьская «Сильвия» от сюжета времен римских императоров взяла только визуальную сторону — как и балеты XIX века, где эпоха декорировала мелодраматический сюжет. «Орфей» в свою очередь относится к Древней Греции, где возникло активно трактуемое сказание о поэте, его любви, одиночестве, разочаровании, чудовищной смерти — примерно обо всем на свете.
С орфическим мифом как только не работали. Дополнительных значений в нем столько, что самой адекватной формой, способной развернуть хотя бы ключевые, можно назвать, пожалуй, разве что свободную процессуальность. Ее однажды практиковал с этим материалом «Электротеатр Станиславский», где режиссер Борис Юхананов оттолкнулся от пьесы Жана Ануя «Эвридика», а вариации мифа играли на протяжении шести дней.
Балету подобное неподвластно, да и вопрос, требуется ли. Мирошниченко взялся за получасового «Орфея» Игоря Стравинского — что сразу поставило условие вместить все задумки в компактный хронометраж. Хореограф, который, как и в «Сильвии», сам же написал либретто, остановился на рассказе более-менее обобщенной истории поэта. Многочисленные разночтения сошлись в повествовании, которое начинается после смерти Эвридики, охватывает путешествие в Аид и завершается гибелью самого героя, вмешательством Аполлона и суммируется понятием «судьба творца». Принцип «один материал — одна мысль» в действии.
По устройству «Орфей» — гибрид одноактовки (по размеру) и драмбалета (по методу сборки). Хореограф последовательно идет по ключевым событиям и мотивам мифа, каждому из них выделяя иллюстрирующую сцену. Надо представить Орфея — он начинает спектакль растерянным соло с лирой. Надо показать непохожесть Орфея — он потерянно танцует посреди ансамбля веселых энергичных друзей. Надо ввести Гермеса, бога-посланника, который здесь водит в Аид, — Мирошниченко ставит длинный дуэт-беседу персонажей. Надо показать мучения в Аиде — тени в серых костюмах обреченно поникают корпусами и воздевают руки. В 30 минут Мирошниченко упаковывает танцы, которые могут образовать и два-три акта. В пластическом рисунке смешаны неоклассическая лексика как канва и древнегреческий покров в виде явных пауз между движениями. После каждого ставится точка с запятой: поза, фиксация, переход, повторить. Будто задвигались фигурки с ваз.
Главный балетный «Орфей» — дуэт Баланчина и Стравинского. Однако в танце этот миф трактовали так же часто, как в других сферах искусства. У «Орфея» есть и более близкие предшественники. Баланчин, лицо мировой неоклассики, хореограф, который, безусловно, повлиял на манеру Алексея Мирошниченко, что хорошо видно в его «Вариациях на тему рококо», которые в премьерном блоке встали прямо перед «Орфеем», первой из трех частей вечера. Но, несмотря на влиятельность и фактическую победу в истории танца — получение наибольшего влияния и числа последователей, — Баланчин представлял одно из крыльев неоклассики. Американская неоклассика выглядела как его спектакли: чистый, чаще всего абстрактный танец с акцентом на геометрию и композицию и головокружительными скоростями. Но была и ныне подзабытая европейская неоклассика Сержа Лифаря, обитавшая в Парижской опере. Лексически она была схожа с американской — именно на Лифаре, еще молодом танцовщике, а не всесильном худруке «Оперы» и хореографе, Баланчин начинал оттачивать метод, поставив на него, например, первую версию «Аполлона Мусагета». Ключевыми же отличиями европейского крыла были склонность к позе и любовь рассказывать истории. Балеты Лифаря (который поставил на себя всех страдающих греческих одиночек, в том числе и Орфея), ныне почти забытые, гораздо больше походили на то, что сейчас практикует Алексей Мирошниченко. Они тоже были не чужды пафоса, красивых балетных костюмов, эффектных героических поз и размещали в маленьком хронометраже мелодраматические размышления о вечных темах: Любви, Поэте, Судьбе.
Динамическая американская и статическая европейская неоклассика сегодня равно части балетной истории, к которым можно обращаться, развивать, играть в них. Единственное, что, пожалуй, не стоит делать — смешивать их в одном пространстве.
Вечер, в середине которого выпустили «Орфея», если судить по текстам команды театра, составили по формуле «XIX — XX— XXI», строящей преемственную цепочку из XIX века в наши дни. Обычно сопоставляют хореографию; получается с разной степенью дельно и наблюдательно.
Пермь же решила взять за основу музыку: Чайковский, Стравинский, Раннев — все любопытно рифмуются. Не учли лишь одно. Алексей Мирошниченко, который поставил первые два балета в сборнике, «Вариации на тему рококо» и «Орфей», и Слава Самодуров, автор Ultima Thule, конечно, петербуржцы, мариинцы и неоклассики, но размышляющие о разных темах, с разной интонацией и разными телесными средствами.
Балеты Мирошниченко неспешны и видят мир гармонизированным, аполлоническим. Мир танца у Самодурова последних лет — сумасбродное место, где тела перманентно разваливаются и царит почти вакхическая пляска. Каким бы ни был остроумным музыкальный замысел, точка сборки балета все же хореография, ее свойства и характер. Есть такая вещь, парадигматика, описывающая возможности сочетания слов, в частности, почему некоторые слова вроде бы подходят друг другу, но словосочетание не выходит. Собрав вечер под премьеру балета по логике музыкальной эволюции, Пермь попала в зону действия танцевальной парадигматики: компоненты вроде бы складываются, но вышло бы гораздо удачнее, замени лишь одно слишком шершавое слово.
