Звездами будут единицы. А профессионалами должны быть все.
Интервью: Виолетта Майниеце
Среди победителей и медалистов ХIV Международного конкурса артистов балета в Москве три ученика Михаила Шаркова — доцента кафедры классического и дуэтного танца Московской государственной академии хореографии. Двое из них — Дмитрий Смилевски и Дмитрий Выскубенко — сейчас премьер и ведущий солист Большого театра. А Макар Михалкин — недавно выпустился из академии.
Один-два лауреата у одного педагога — такое часто бывает. Но чтобы сразу три вырвались в лидеры такого серьезного состязания? Подобный триумф — исключение. Тем более любопытны педагогические секреты Михаила Шаркова, путь его учеников к победам.
Артиста формирует школа. Там закладываются фундамент мастерства, отношение к будущей профессии. Тяжелой, но такой прекрасной. В обучении огромную роль играет преемственность традиций. Не меньшую — личность самого наставника.
Я давно знаю милого, обаятельного Мишеньку Шаркова — ученика класса Петра Антоновича Пестова. В годы его учебы я читала в академии историю театра и балета, эстетику. «Пестовские мальчики» не доставляли никаких проблем — всегда собранные, сдержанные, вежливые, дисциплинированные. Не дай бог пропустить урок или что-то не так сделать! Но установить более близкий контакт с ними трудно. Если удалось наладить дружеские отношения, они твои на всю жизнь.
Помню хорошо Михаила Шаркова — солиста Большого театра. Теперь давно знакомый человек — ведущий педагог академии, где он работает с 2005 года.
С огромной радостью иду на уроки Миши — он ведет выпускной и предвыпускной классы. Ребята разные, но почерк педагога виден сразу, как и милые, мне хорошо знакомые комбинации и требования в духе Петра Антоновича Пестова. Наш разговор о преподавании хочется начать издалека, с истоков.
Скажи, как ты попал в балет?
С детства любил народную музыку, народные танцы. Прилипал к телеэкрану, когда видел танцующих, особенно моисеевцев. Не только смотрел, но и подтанцовывал, как умел, не мог усидеть на месте. Мы, трое мальчишек, были по-детски влюблены в одну и ту же девочку. Она захотела заниматься балетом в студии Дома культуры 40-летия Октября. Мы, как верные рыцари, естественно, последовали за ней. Из троих взяли только меня. Двое ушли в спорт, начали таскать штангу. Ну а я попал в балет, понятия не имея, что это такое. Не предполагал, что в будущем мне придется поднимать не штангу, а девочек. Мама воспитала меня очень дисциплинированным. Если уж попал в балет, то надо хорошо делать все, что положено. Хотя в начале я ничего толком не понял — какие-то позиции ног и рук, приседания, вытягивания колен. Ожил, загорелся, когда вышел на сцену.
Так прошел год. Однажды в класс пришли незнакомые люди. Стали нас рассматривать. Оказывается — педагоги московского училища ищут одаренных детей. Среди них была Екатерина Брониславовна Малаховская — заведующая методическим кабинетом. Она отобрала меня и Ирочку Василени — мою будущую одноклассницу.
В училище без специальной предварительной подготовки удачно прошел все три вступительных тура. У меня не было ни особой растяжки, ни прыжка. Вот музыку точно любил, когда слышал, тут же хотелось танцевать. Наверное, музыкальность и артистизм подкупили приемную комиссию. Тогда родители с удовольствием отдавали детей в балет — престижная профессия. Сейчас, к сожалению, иначе.
Что особо запомнилось со школьных лет? Что было трудно, что — легко и приятно?
Все было нормально, ничем не отличался от других мальчишек. Только день казался безумно длинным. Жил я в Карачарово. Вставал очень рано. Ехал один больше часа в переполненном автобусе, потом в набитом до отказа метро. Даже на руках висел. На Таганке покупал пончики с мясом за 10 копеек.
От танцев получал удовольствие, особенно от детского номера «Суворовцы». Мы много его репетировали. Было так приятно вышагивать, потом приглашать девочку на танец. На сцене чувствовал себя большим и важным.
Редко кто так светло, с такой радостью, как ты, вспоминает школьные годы…
Так было в младших классах. С третьего класса нас в ежовые рукавицы взял Петр Антонович Пестов. И началась другая жизнь. Шесть лет он вел наш класс. Он все видел, за всем следил. Дисциплина была на высочайшем уровне. Шаг в сторону — расстрел. Надо было принимать правила педагога. Никогда не опаздывать, быть аккуратно одетым в белых носочках, готовым к работе.
На уроках было очень трудно. До слез держали руки в правильных позициях. Все давно онемело, отваливается, но держись. Когда перед занятиями мы сами разогревались, было страшно даже голову повернуть, если кто-то входил в класс. Пестов любил незаметно войти, сесть в уголок и наблюдать, как мы готовимся к уроку. Этот разогрев прямо какая-то обедня! Мы очень старались, все делали как зомбированные, пыхтели. Когда получалось, это было в кайф. Я тогда его безумно боялся. Теперь-то понимаю, что дисциплина на уроке — основа, с которой все начинается. С радостью и благодарностью вспоминаю те нелегкие времена.
Ты редкий случай. Обыкновенно все с ужасом вспоминают его «дрессуру». И только потом начинают осознавать, как много он всем дал.
Когда сам начал преподавать, многое понял, по-другому увидел, оценил его подход к ученикам и материалу. Пытался разгрызть его «профтайны», что и как надо делать, с чего начинать, как строить урок. В нас глубоко сидит его методика. Танцуя, я никогда не думал об этом. Само тело знало, что правильно, а что — нет. Я вскоре понял, как немыслимо трудно свои знания передать другим. В школе следует выстраивать в теле учеников все до малейшего положения пальчика, чтобы, танцуя в театре, они об этом просто не думали. В них это должно сидеть.
Методика Пестова для меня родная. Когда пришел в академию и стал смотреть записи его уроков, даже удивился — ничего правильнее, удобнее не видел. Комбинации такие логичные, музыкальные, грамотные, вкусные. Красиво подано, обыграно каждое движение, скажем, battement fondu. Только став педагогом, я понял величие Петра Антоновича Пестова.
Из бывших учеников Пестов мало с кем близко общался. Из нашего класса — ни с кем. Перед уходом Пестова мне удалось ему сказать, как я за все благодарен.
При всей внешней суровости, сдержанности со своими он был теплым, открытым, шутил. Помню, приходил в методкабинет, чтобы рассказать о первом классе, где учился одаренный Володя Малахов. «Девочки, не знаю, что с такими маленькими делать. Никогда не вел. Накричишь — они в слезы. А Малахов, так тот просто разваливается в шпагате. Весь класс надо растягивать, а его — закреплять. Ой, не знаю, что из этого получится», — шутливо жаловался Пестов.
Его классы производили впечатление легкости, танцевальности, музыкальности, координированности. Он учил весь класс. Данные у всех разные. Звездами будут единицы. А профессионалами должны быть все. Это я свято соблюдаю и в своей практике.
Школа Пестова всегда видна в каждом, что отличает хорошего педагога. Кто у него занимался, все впитал. Дети, естественно, не могут это воспринимать как научный метод. Но он заложен в их голове и теле, дает возможность его ученикам успешно стартовать в педагогике. Из его класса вышли первоклассные преподаватели. В академии сейчас работают Валерий Анисимов, мой одноклассник Георгий Гусев. В Большом ведущий репетитор — мой соученик Александр Ветров. Мы запросто понимаем друг друга, наши общие трудности и задачи. Я своим детям часто говорю, что никогда не думал, что буду преподавать. И при том — получать большое удовольствие.
На твоих учениках тоже видна твоя методика преподавания. Ты в классе на уроках прямо расцветаешь, сердишься, переживаешь.
Пестов учил не только танцу. Скорее, культуре, литературе, искусству, музыке. Воспитывал не только тело, но и голову, что стараюсь делать и я.
Что ты недополучил в школе и понял, придя в Большой театр?
Наверное, у меня не было той техники, которую я сейчас даю своим ученикам. На занятиях мы много говорим о технических приемах, как что делается, куда бросить ногу. Многое зависит от природы, способностей, особенно координации, умения и желания работать. Если этого нет — беда. Программа программой, но, если кто-то может правильно освоить движения сверх программы, я это поощряю. Только все должно быть идеально правильно и академично. Я не сторонник сверхтехники. Три чистых, красивых пируэта и два позиционно верных воздушных тура — достаточно для завершения мужской вариации.
Есть дети, у которых плохо получаются элементарные вещи. Значит, надо еще раз все спокойно разложить, объяснить, показать, что и как. Все мои дети прилично вращаются, потому что усвоили правильные приемы. Считаю, что это моя заслуга: верно подсказал, доходчиво все донес.
Судя по увиденному в классе, у твоих ребят естественно, как бы сами собой получаются сложнейшие элементы, составляющие суть мужской техники. В такой же манере танцует Дмитрий Смилевски в Большом — это дорогого стоит. Отлично, что ты уделяешь много внимания переходам, подходам, связующим движениям, работе рук и головы, что так важно для танца. Танцевальность, особенно у мужчин, сегодня редкость. У большинства сразу видно, какой трюк он вот сейчас «забацает», каким ударным па решил поразить зрителей. А танца нет.
Я веду два класса — выпускной и предвыпускной. Они совершенно разные. Мы много внимания уделяем танцевальности, естественной, а не показной мужской манере танца. Учу их широте, масштабу движений, умению использовать все пространство сцены, а не только небольшой пятачок.
В школу идут не ради освоения трудных элементов, как в спорте, а чтобы тебя научили танцевать, что ты и делаешь.
Я понимаю, что далеко не все в классе будут и могут делать двойные кабриоли, со де баски, ассамбле. Если будет необходимо, в театре многие научатся и дозреют. Они должны владеть основными приемами классического танца. И знать, как это применять на сцене. Скажем, двойное ассамбле — просто виртуозное движение мужского танца. Но в каждом балете, в его танцевальном контексте оно имеет свой характер и окраску. Все заложено в музыке — характер, настроение, особый темп исполнения хореографического текста.
Для меня чрезвычайно важная вещь — музыкальное сопровождение урока. Музыка диктует, какой будет комбинация, последовательность разных па. Детям важно в игре концертмейстера услышать музыкальную насыщенность и ей следовать. Научиться выражать музыку в движениях. Меня коробят танцы вне музыки. Именно музыка привела меня в балет. Благодаря музыкальности я попал в Большой, хотя Пестов готовил меня в «Стасик»: рост небольшой, никакой впечатляющей фактуры, техника на уровне солиста. Во время выпускных экзаменов Раиса Степановна Стручкова на обсуждении сказала комиссии: «Обратите внимание, какой Шарков музыкальный мальчик!» Так решилась моя судьба. И я оказался в Большом.
Музыку к занятиям подбираешь сам или это делает концертмейстер?
Конечно, концертмейстер. Но приходится ему объяснять специфически балетные вещи, акценты, особенности каждого па в учебной комбинации. Порой возникает спор музыканта и танцовщика. Они по-разному смотрят на музыку, исполнение.
Когда ты танцевал в Большом, думал ли, что будешь преподавать?
Никогда! Когда пришел в академию, взяв первый класс, ученикам сразу сказал: «Я детей не люблю. Буду с вами работать как со взрослыми». И начал объяснять, что можно, что категорически нельзя на уроках, как надо работать в балете. Если дети тебя слышат и понимают твои замечания, какое удовольствие работать с ними! Меня радует их заинтересованность балетом. Есть такие, кто знают уже тексты всех вариаций в разных вариантах, живут балетом. Иначе и невозможно.
Какие ты испытал ощущения, когда первый раз пришел в класс в качестве педагога?
Я очень долго сомневался, что вообще смогу преподавать. До того я работал с солистами в Корее. Вернувшись, не думал, что пойду в школу. Мне позвонил старейший педагог классического танца Леонид Тимофеевич Жданов и пригласил. Я пришел, посмотрел разные классы, решил, что попробую, хотя не был уверен, что получится. Пришел за советом к нашему ректору Марине Константиновне Леоновой и сказал: «Не знаю, с чего начать». Она посоветовала почитать методику, проанализировать программу, вспомнить, как меня учили.
Мне достался первый курс. Засосало, затянуло, получилось. Понял, что могу найти контакт с детьми, что меня удивило. Преподавать — это какое-то волшебство! Сами собой появляются образные ассоциации и подсказки, помогающие объяснить учениками, что будет, если сделать правильно или неправильно. Порой слушаю себя со стороны и хвалю: «Как же ты, Миша, здорово придумал это объяснение!» Смотрю, дети меня понимают, исполняют мои пожелания. Прямо какая-то алхимия и магия получается. У меня всегда на уроке хорошее настроение, даже если в жизни все плохо.
Это очень важно — заинтересованность педагога, а не формальное преподавание. Не могу вести урок без чувства юмора. Могу пошутить, посмеяться и над собой, и над ними. Дети это знают, понимают и принимают. Мы можем на уроке от души посмеяться. Быть на одной волне. А потом опять серьезно работать. Это все происходит просто, само собой. У нас в классе хороший климат. Кричу только тогда, когда остальные способы исчерпаны и мои замечания не доходят. Наверное, кричать неправильно. Но такое бывает.
Как можно поддержать заинтересованность, энтузиазм?
Доверять. У нас есть концерты, на которые я принимаю личные заявления студентов на ту или иную вариацию, лишь бы они могли справиться с тем, что хотят станцевать. Мы пробуем разный материал. Если ребенок усердно работал, он просто обязан выйти на сцену даже в том случае, если не все у него получается. Это учебные школьные концерты, а не выступление в Большом. Выход на сцену стимулирует их заинтересованность. А вера педагога в учеников очень их поддерживает. От правильной работы над материалом «на вырост» меняется, улучшается фигура, форма мышц, даже лицо.
Сейчас у меня в выпускном классе четверо — фактически уже готовые солисты. Другие очень стараются, но у них нет от природы хороших данных, координации, красивых стоп. Все понимают, почему одни делают более сложные вещи, а другие нет или просто пропускают какие-то элементы. Нет обид — каждый чувствует и знает потолок своих возможностей. Мы откровенно об этом говорим — я их никогда не обманываю. Каждый должен знать свои достоинства и недостатки. Не ставлю цель растить звезд. Но профессионалами должны быть все.
Такое понимание помогает жить в театре, где каждый может занять свою нишу.
Адекватно себя воспринимать — великое дело. Нельзя вселять ложные надежды. В театре я себя никогда не считал принцем, зато имел свои отличные партии. На сцене все видно, кто есть кто, на что имеет право.
Как ты подбираешь концертный репертуар? Каждому по силам или «на вырост»?
Прежде всего, учитываю внешность, сложение. У многих уже есть выраженное амплуа. Кто-то будет принцем, кто-то характерным танцовщиком. Не хочу ничего навязывать. Спрашиваю, что хотите? Вдруг у человека есть мечта что-то конкретное станцевать. Говорю — давай учи, посмотрим, что из этого получится. В зале можно репетировать все что угодно. Даже если не пойдет, это заготовки на будущее. Неизвестно, куда кого жизнь занесет.
Мои ученики осознанно подходят к выбору репертуара. Если в вариации имеются движения, которые мы еще не проходили, говорю — лучше подождать. Не люблю бежать впереди паровоза.
Должны ли балетные дети изучать и знать современный танец?
Да, конечно. Классика — база. Что у нас в школе есть современный репертуар — замечательно. Борис Эйфман нам подарил своего «Аполлона Мусагета». Очень сложный, непривычный, интересный материал, своя пластика. После такой хореографии трудно встать в первую позицию. Но за отпущенные тебе как артисту 20 лет надо использовать все возможности тела. Только необходим хороший современный репертуар. В современных постановках тоже много однообразия. Меняется только музыка и название, а движения одни и те же.
Сегодня танцовщик должен быть универсалом, хотя это рискованно и безумно сложно.
Наша академия готовит прежде всего артистов классического балета. И хочется, чтобы классики в театрах было побольше. Классика вечна, что не исключает современные постановки. Важно соблюдать между ними определенные разумные пропорции. Я поразился, на каком уровне наши артисты освоили «бескостную пластику» Уэйна Макгрегора. Они справились, да как! Я бы сломался. Значит, их тела сейчас в школе правильно подготовлены к любым экспериментам.
Конкурсы — благо или вред?
Главное — получить школу, а не победа на конкурсе. Хотя Макар Михалкин перевернул мои представления о конкурсах. Для него участие и победы были важным моментом, стимулом роста. Если есть конкурсы и те, кто может в них участвовать, почему бы нет? Но это огромная дополнительная работа. В академии не хватает залов, одна сцена — трудно. Конкурсная проверка себя — всем на пользу. И возможность посмотреть, как танцуют, чего достигли другие.
Индивидуальность есть у каждого. Но как ее выявить?
Она проявляется в работе, в том, как каждый воспринимает подсказки и замечания. Готовя вариации, видишь, кто какие делает акценты, что старается подчеркнуть, выявить. У каждого свое внутреннее чувство позы, подачи материала, жеста. Я это ценю, стараюсь развивать.
Учебные комбинации долго повторяешь или предпочитаешь чаще сочинять новые?
И то, и другое. Нет смысла их очень часто менять. Предлагаю комбинации на две недели. Выучили, разжевали, совершенствуем. Надо их досконально проработать, отшлифовать.
Твои мальчики красиво «допевают» все движения…
Важно объяснить детям, что от этого рождаются танец, настроение, образ. Балет — танец, а не спорт. Мне обидно, если это не удается донести до учеников. Такое тоже бывает и очень меня расстраивает, как и отсутствие контакта. Тогда страдаю, переживаю, ночью снится. После выпуска отпускаю учеников в самостоятельную жизнь. Не слежу за ними. Я уже дал все, на что способен. В театре другая жизнь, где каждый докажет, чего он стоит.
В чем особенности московской школы мужского танца?
Балет — не только женское, но и мужское искусство. Танец на сцене должен быть мужским. У него своя харизма. Он завораживает силой, виртуозностью, амплитудой, выразительностью, в чем суть русской школы, которой мы верны, которой учим. Педагогика — тоже творчество.
